Зоя Ножникова - Загадочная Московия. Россия глазами иностранцев

Амброджо Контарини, который несколько месяцев пробыл при дворе Ивана III и которому довелось уезжать из Москвы в январе 1477 года, добавлял:

«Страна эта отличается невероятными морозами, так что людям приходится по девять месяцев в году сидеть дома. Правда, зимой приходится запасать продовольствие на лето; и вот ввиду больших снегов люди делают себе сани, которые тащит одна лошадь, перевозя таким образом любые грузы. Летом же там ужасная грязь из-за таяния снегов, и к тому же крайне трудно ездить по громадным лесам, где невозможно проложить хорошие дороги».

Венецианец Контарини до поездки в Московию из дальних стран бывал лишь в Персии и, вероятно, никогда не встречал саней. Он описывал их сложно:

«Сани представляют собой нечто вроде домика, который везет одна лошадь. Они употребляются только в зимнее время, и каждому следует иметь отдельную кибитку. Усаживаются в сани, укрывшись любым количеством одеял, и правят лошадью — и таким образом покрывают огромнейшие расстояния».

Что это за «большое расстояние», уточнил другой путешественник, Антоний Дженкинсон, английский дипломат и купец, побывавший в Москве в 1557-1558 годах:

«В зимнее время русские ездят на санях и в городе, и в деревне, так как дорога крепкая и гладкая от снега; все воды и реки замерзают, и одна лошадь, запряженная в сани, может провезти человека до четырехсот миль в три дня».

Восемьдесят лет спустя об удобствах езды в санях писал и Олеарий:

«Несмотря на сильные холода и обилие снега здесь хорошо путешествовать, и можно для езды пользоваться широкими русскими санями из луба или липовой коры. Некоторые из нас устраивали в санях войлочную подстилку, на которой ложились в длинных овчинных шубах, которые там можно очень дешево приобрести, а сверху покрывали сани войлочным или суконным одеялом: при такой обстановке мы находились в тепле и даже потели и спали в то время, как нас везли крестьяне.

Для езды очень удобны русские, правда, маленькие, но быстро бегущие лошади, которые привыкли, при одной кормежке, пробегать восемь, десять, иногда даже двенадцать миль. Впрочем, дороги в этих местах, как и повсеместно в России, не имеют особых повышений и понижений.

Поэтому можно весьма быстро совершить продолжительную поездку, притом весьма дешево. Крестьянин, ездящий по найму, за два-три или, самое большее, четыре рейхсталера везет целых пятьдесят немецких миль, так я однажды за такую плату проехал из Ревеля в Ригу — пятьдесят миль».

Еще через пятьдесят лет французский дипломат де ла Невилль во второй половине декабря, под самое Рождество, «торопился покончить с явными и тайными поручениями», чтобы поскорее выехать домой через Вильну и Варшаву. Барон знал Невилля лично и недолюбливал его за предвзятость. Невиллю мало что нравилось в Московском государстве, его недоброжелательные отзывы о русских были широко известны современникам и иногда вызывали дипломатические скандалы, нести последствия которых приходилось другим. Тем интереснее оказывались похвалы. Описывая русскую езду, Невилль отмечал:

«Причина моей спешки была в том, что зима является самым благоприятным временем для путешествий в Московии. В этой стране, самой низменной и, следовательно, самой заболоченной в Европе, летом можно сделать не более четырех-пяти лье в день. Иногда приходится валить лес, чтобы переехать болота и маленькие ручейки, так как дороги в этой стране, из которых лишь немногие вымощены деревом на расстоянии в десять или двенадцать лье в длину, плохо поддерживаются и часто непроходимы. Тогда как зимой путешествуют в санях, в которых лежишь как в кровати, которые одна лошадь легко и очень быстро везет по снегу, и на этой повозке едешь равно днем, как и ночью, пятнадцать или шестнадцать часов, и легко делаешь немецкое лье в час[18].

Московиты очень любят передвигаться и ездят очень быстро. Их экипажи жалки. Большая часть московитов летом ездит по городу верхом на дурных лошадях, причем впереди бегут их слуги с непокрытой головой. Зимой они впрягают эту клячу в сани, которые и являются их единственным экипажем. Что же касается женщин, то большинство их имеет только жесткую карету, в роде паланкина, которою везет одна лошадь, и в которою садятся по пять или шесть человек прямо на пол.

Царские кареты стары. Причина в том, что они никогда не приобретают их, надеясь получить их от иностранных монархов или послов».

К этой странице Невилля секретарь Барона сделал приписку: «Нижайше прошу простить меня, господин Барон, но это клевета». Барон и сам знал, что это клевета, ему случалось видеть роскошные дворцовые экипажи, и он не понимал, зачем московскому царю ждать иноземного подарка, когда он сам одаривает послов многими роскошными дарами, в том числе и экипажами.

Но интересно, что Невилль пишет далее: «Сани у русских великолепны. Открытые сани украшены позолоченным деревом, обиты внутри гладким бархатом и оторочены галуном. Они впрягают в них шесть лошадей, упряжь которых украшена тем же бархатом, что и сани. Крытые же сани сделаны в виде кареты, со стеклами, отделаны снаружи красным сукном, а изнутри соболиными мехами. Там они лежат во время путешествий, которые они проделывают зимой, благодаря этому удобству, даже и ночью.

Я купил несколько саней, потому что они неправдоподобно дешевы».

Однако как ни удобны сани, русские морозы приносили всем много неприятностей. Будущих путешественников продолжал пугать Герберштейн, суждениям которого доверяли и владыки Священной Римской империи, и читатели:

«Холод в Московии бывает настолько силен, что, как у нас в летнюю пору от чрезвычайного зноя, так там от страшного мороза земля расседается и трескается. Даже вода, пролитая на воздухе, или выплюнутая изо рта слюна замерзают прежде, чем достигают земли. Мы сами, приехав туда в 1526 году, видели, как от зимней стужи прошлого года совершенно погибли ветки плодовых деревьев. В тот год стужа была так велика, что очень многих гонцов лошади привозили на почтовую станцию уже замерзшими до смерти в возках. Случалось, что иные, которые вели в Москву из ближайших деревень скот, от сильного мороза погибали вместе со скотом. Кроме того, тогда находили мертвыми на дорогах многих бродяг, которые в тех краях водят обычно медведей, обученных плясать. Мало того, и сами медведи, гонимые голодом, бегали по соседним деревням и врывались в дома».

О медведях любили рассказывать легенды местные жители. Олеарий передавал одну из них:

«В одной деревне крестьянин поставил перед шинком открытую бочку с сельдями для продажи, а сам вошел в шинок. В это время из лесу пришел большой сильный медведь, присоседился к бочке и поел из нее, сколько ему нужно было. После этого он направился во двор к лошадям, а когда крестьяне прибежали спасать их, то он одновременно с лошадьми поранил и некоторых из крестьян, заставив их отступить. После этого он вошел в дом, нашел там чан, полный свежесваренного пива, и напился его до отвалу. Хозяйка дома, спрятавшаяся с двумя детьми на печку, в страшной боязни молча наблюдала за недобрым гостем. Напившись, медведь направился в лес. Когда крестьяне заметили, что он начал шататься, они последовали за ним. На дороге он свалился, подобно пьяному человеку, и заснул; тут они на него набросились и убили его».

Признаться, мало кому из иностранцев нравилось ездить по русской земле. Джованни Паоло Компани, иезуит, прибывший в 1581 году к Ивану IV в составе посольства Поссевино, писал:

«Вообще это неприветливая страна, во многих местах она не имеет жителей, и земля там не обработана. К тому же вокруг простираются огромные пустыни и леса, не тронутые временем, с вздымающимися ввысь деревьями. Для путешествующих она особенно неприветлива. На таком огромном пространстве земель иногда нельзя найти ничего похожего на постоялый двор: где застала ночь, там и приходится ночевать, на голом неподготовленном месте. У кого какая пища есть, тот и возит ее с собой. Города встречаются редко, и жителей в них немного».

Правда, некоторым везло, и у них создавалось иное, более благоприятное впечатление о поездке по русской земле. Грек Георгий Перкамот, который однажды выступал в роли посла от великого князя московского Ивана III к герцогу миланскому, в 1486 году сообщал: «Деревни в Московии расположены так близко, что жители ходят друг к другу за огнем».

Описывая дорогу домой на промежутке между Смоленском и Вильной, в конце декабря 1526 — начале января 1527 года, Герберштейн вспоминал: