Метафизика столицы. В двух книгах: Две Москвы. Облюбование Москвы - Рустам Эврикович Рахматуллин
«Помню, как он (Гоголь. – Авт.), долго любуясь на расстилавшуюся под его ногами грандиозно освещенную нашу матушку Москву, задумчиво произнес: «Как это зрелище напоминает мне вечный город»».
Перекличка сцен и реплик столь разительна, что впору предположить знакомство Булгакова с воспоминаниями Шестакова, опубликованными в 1891 году.
Но если верно, что Булгаков, выговаривая тождество Ершалаима и Москвы, растождествляет Москву и Рим, – то это возражение на Гоголя, на его мнение, произнесенное с той же возвышенной трибуны.
На этой высоте фигура Гоголя так неожиданно уместна. Плащ романтика и знаменитый птичий силуэт, готическая химеричность Гоголя на балюстраде классического дома так же органичны, как античные фигуры в колоннаде.
Другой раз Гоголь говорил известному мемуаристу предпринимателю Чижову: «Кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима только Москва и может нравиться».
Казалось бы, фигура Гоголя, даже изваянная для Арбатской площади, чужда Арбату как холму интеллигентской фронды, индивидуализма, парадоксально сбитого в кружки, личного творчества и личного счастья творящих. Гоголь лоялен, беспартиен, несчастливо одинок, пишет совершенно не интеллигентскую утопию, и в очаге его сгорает творчество.
Однако всем иным частям Москвы Гоголь предпочитал для жизни и предпочел для смерти именно Арбат. Арбат с центром на соименной площади, возле которой, в приходе церкви Симеона Столпника, его последний адрес. Арбат с периферией Девичьего Поля, где Николай Васильевич бывал и останавливался у Погодина; где в церкви Саввы Освященного он причащался.
Гоголь, как прежде Фридрих Прусский, одушевил способность Пашкова дома быть фигурой замирения Арбата и Кремля. Фигура Гоголя выводит дом из фронды. Даже сатире Гоголя дух фронды вчуже; тем она и выше иных сатир. Слывя сатириком, Гоголь, конечно же, поэт – пара царю. Пара, удостоверенная тезоименитством. Между Николаями, поэтом и царем, нет электричества, какое было между Александрами, поэтом и царем; какое оставалось между Пушкиным и Николаем, вряд ли парными друг другу.
Иллюминация Москвы, которую смотрел из бельведера Гоголь, приурочивалась к четвертьвековому сроку николаевского царствования. Царь пребывал в Москве. Как пишет комментатор, Гоголь в этот час не мог не вспомнить пребывание царя шестью годами раньше в Риме, и тоже на его глазах.
Арбат посредством Гоголя пытается преодолеть себя, коль скоро Гоголь ставит на себе опыт преодоления интеллигенции. Живая проповедь, Гоголь нарочно подвизается в Арбате.
Есть Арбат славянофилов, которые сопровождали Гоголя на крышу и которые записаны в интеллигенцию лишь потому, что составляют полемическую пару западникам. Да, две партии заспорили над телом Гоголя (не умещавшегося в партии при жизни и не уместившегося после смерти) о месте отпевания; но если западники указали на Татьянинскую церковь Университета по соображениям действительно партийным и фрондерским, то славянофилы предпочли бы Симеоновскую церковь только как приходскую покойного.
Славянофилы, как и Гоголь, ставят опыт одоления Арбата, но парадоксально встроенный во встречный опыт нового, после опричнины, обособления, интеллигентской мифологизации, вестернизации Арбата.
Славянофилы и западники олицетворяют две стратегии Арбата как предместного холма: быть подле или против царского холма Кремля. Два положения предместной цитадели.
Александр и Николай
Зрелище замирения является смотрящему с моста через Москву-реку. Здесь видно больше города, всё говорит со всем. Виден Большой дворец в Кремле, постройка Николая I, от Боровицкой площади едва заметный, не смотрящий на нее. Здесь дом Пашкова заговаривает с ним.
О том, что уступает место. Как классицизм и Александр I – романтизму и Николаю I. Русский Давид, по слову митрополита Филарета, – русскому Соломону.
Круговая панорама Москвы с храма Христа Спасителя. Фототипия «Шерер, Набгольц и Ко». 1867. Фрагмент. Слева – дом Пашкова. Справа – Кремль и Большой Кремлевский дворец
Жест отступа и замещения организует сцену с двумя дворцами. Если в неглименской долине, на Боровицкой площади, высокая стена Кремля и дом Пашкова образуют пару в самом деле полемическую, то развернутый к Москве-реке Большой дворец определенно равнодушен к своему сопернику. Теперь и дом Пашкова развернулся на реку из глубины второго плана. Уходит фронда, возникает дополнительность на отступе. Оборотилась цитадель.
Так отступил дворянский век. Так отступил и Александр Благословенный, по преданию, отдавший власть.
Федор Кузьмич
Не этот ли уход царя пресек дурную бесконечность провокационных бегств властителей? Федор Кузьмич – не искупление ли Иванца Московского? Александр не шутил с уходом, уходил не на Арбат. Не взял с собою власти, не думал посмотреть, что выйдет из его ухода. Мнимая смерть его, конечно, спровоцировала возмущение 14 декабря, но спровоцировала бы и настоящая. После ухода Александра русская столичность изготовилась вернуться по наведенным Николаем рельсам, изживать бегство Петра. Тем часом из Москвы ушла дворянская «республика», и недворянской сделалась империя.
Сегодня сам дворец в Кремле служит разительным свидетельством ухода, отсутствия царя вообще: официальный злато-белый фасад чернеет окнами. Такой вот триколор. Уход Николая II, царя, который мыслил уйти как Александр, из тоже-человека стал слишком человеком, «гражданином Романовым», и в этом качестве погиб.
Глава VIII. Новый Китоврас
Баженов и Казаков
Недавно отыскалось дело о тяжбе капитан-поручика Пашкова с подрядчиками относительно расценок. Из дела ясно, что «по просьбе господина Пашкова у показания и при закладке оного строения был господин коллежский асессор и архитектор Матвей Федорович Казаков». Закладка состоялась (и такая точность тоже новость) 27 мая 1785 года.
Цитата из полицейского отчета о происходящем на участке в первый строительный сезон: «А как при том строении архитектора нет и строения уже немалое число построено…» Вспомнить, что строится. Этот кажущийся просто небрежным язык удобен тайне авторства Пашкова дома.
Доселе мы располагали только говорящим за Баженова письмом князя Юсупова князю Волконскому. Директор Кремлевской экспедиции (дворцового архитектурного ведомства) пишет министру Двора «касательно покупки дома г. Пашкова на Моховой… Я разумею Пашкова дома на Моховой улице с бельведером, строенной архитектором Баженовым, но не тот дом Пашкова, в котором был театр…» То есть не дом театрала Александра Ильича, где в 1827 году, когда писал свое письмо Юсупов, бельведера уже не было («Новый» университет), – а дом Петра Егоровича, бельведер которого, сгоревший в 1812 году, был восстановлен.
Судное дело весомее письма, тем более такого позднего. Впрочем, Юсупов был осведомленным человеком, предводительствуя в Экспедиции кремлевского строения учениками Казакова и Баженова.
Знакомый с ними же историк Снегирев, сопровождавший Гоголя на крышу, был второй, кто называл Баженова.
Наконец, судное дело не называет Казакова автором.
Сомнений в том, что дом Пашкова Казакову по плечу, давно не может быть. Однако на Ваганьковском
