Морис Самюэл - Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса)
Ответ: "Благодетель ты мой, не знала я его - царство ему небесное".
Вопрос: "А вы не видели, как они его тащили? *.
Ответ: "Ничего я, батюшка мой, не видела - царство небесное душе его...".
Вопрос: "Но вот здесь записано то, что вы говорили следователю, производившему следствие - записано, что вы своими глазами видели; может быть, вы забыли - постарайтесь вспомнить. Ведь все мы тут горюем по погибшей христианской душе".
Ответ: "Конечно горюем, ох как горюем, барин вы мой добрый. - И нечего мне говорить, и ничего я не сказала, и ничегошеньки я не видела и не писала...".
Вопрос: "Как же так случилось, что следователь записал от вашего имени то, чего вы не говорили; знаете ли вы, кто такой следователь?"
Ответ: "А откуда мне знать? кто и чего писал? Кто (71) следователь? Они приказали мне придти, я и пришла; они что хотели, то и написали, а потом велели мне идти, я и пошла".
Председатель суда и государственный прокурор продолжают допрос:
Председатель: "Вас допрашивали сыщики?".
Свидетельница: "Да, они спрашивали что я говорила Ульяне (Шаховской), а я сказала, что ничего не говорила и ничего не знаю".
Председатель: "Значит Ульяна все выдумала?"
Свидетельница: "Да, да", ...
Председатель: "А вы никогда не выдумываете?"
Свидетельница: "Нет, не выдумываю".
Снова вызывают Ульяну для очной ставки с Волковной.
Судья: (обращаясь к Ульяне) "Это вот эта женщина сказала вам, что мужчина с черной бородой утаскивал Ющинского?"
Свидетельница: "Да, она самая и есть...".
Происходит разговор между двумя женщинами, непонятный для публики; в зале раздается смех.
Судья: "Захарова (т.е. Волковна), что вы сказали?"
Свидетельница: "Я сказала: зачем она все это говорит про меня?"
Судья: "А вы, Шаховская, утверждаете, что Захарова вам говорила - мужчина с черной бородой тащил мальчика? ...
Свидетельница: "Да".
Так этим все и кончилось. В эту ночь корреспондент Таймса телеграфировал в Лондон:
"Анна-Волчиха все отрицает; представляется невероятным, чтобы царское правительство дальше продолжало это тошнотворное дело" - но суд продолжался еще двадцать семь дней...
Двух этих женщин на допрос больше не вызывали. Однако в заключительной своей речи прокурор снова вернулся к предполагаемой первой версии Волковны и выразил свое полное доверие к этой версии, сказав, что она потом отреклась из-за оказанного на нее давления.
(72)
2.
Нам ясно из всего вышесказанного, что усилия Полищука взвалить вину на Бейлиса протекали не очень-то успешно. По иронии обстоятельств, Полищуку гораздо больше удавалось, когда он еще вовлекал в дело Чеберяк; хотя улики собранные им против нее не были решающими, но если их прибавить к уже собранным Кириченко, Красовским и другими лицами, они производили очень сильное впечатление.
Мы должны вспомнить, что вследствие войны между Брандорфом и Чаплинским, Чеберяк была арестована 9-го июня, а отпущена 14-го июля; затем она снова была задержана 29 июля и снова освобождена 8 августа.
Во время ее второго, более короткого пребывания в тюрьме, ее трое детей Женя, Валя и Людмила заболели, по всей видимости, дизентерией. Женю отправили в больницу, а маленькие девочки остались дома на сомнительном попечении их отца и соседей. 8-го августа Чеберяк прямо из тюрьмы отправилась в больницу к умирающему Жене, чтобы забрать его домой. Врач пытался ее увещевать, объясняя, что состояние мальчика таково, что его нельзя передвигать. Но мать заупрямилась, она сказала врачу, что хочет, чтобы мальчик умирал дома.
Но ему не дали умереть спокойно. Весь этот день Красовский, Кириченко и Полищук приходили и уходили, силясь с ним разговаривать. Большую часть времени Женя был в бреду, перед самым концом он пришел на короткое время в сознание и тогда в квартире находился только Полищук.
Позвали священника, отца Сенкевича,* чтобы причастить Женю; Сенкевич был видным монархистом, председателем Двуглавого Орла, и автором целого ряда антисемитских статей. Эти обстоятельства придавали свое особое значение его отчету на суде о последних минутах Жени.
Возле кровати умирающего мальчика собрались священник, мать и Полищук. В протоколе не сказано, где находились в это время остальные дети.
На суде священник Сенкевич давал показание: "Меня позвали, чтобы причастить больного мальчика Женю; после (73) причастия мальчик меня позвал: "Батюшка" - и видимо силился мне что-то сказать, но не мог".
Вопрос: "Каково было ваше впечатление?"
Ответ: "Мне показалось, что в нем происходил сложный психологический процесс.
Вопрос: "Присутствовала ли его мать?"
Ответ: "Да, она стояла за мной. Возможно, что она подавала ему какие-то знаки".
Вопрос: "Мальчик знал, что он умирает, и все-таки он не смел с вами говорить?"
Ответ: "Так точно".
Отчет о Жениной смерти Полищук давал на суде более чем неохотно; предварительно отчитываясь перед своим начальством, когда роль Чеберяк еще оставалась тайной, но им представил подлинные факты; на суде же он говорил нерешительно и запинаясь. Однако защита знала содержание первоначальной версии, и знала, что надо спрашивать.
Грузенберг: "Чем вы объясняете, что мать не позволяла Жене отвечать на заданные ему вопросы?"
Полищук: "Ему трудно было говорить и мать не хотела, чтобы его тревожили".
Вопрос: "Разве она не сказала ему: "Скажи им, дитя мое, что я ничего общего с этим не имела".
Ответ: "Да, она это сказала".
Вопрос: "Что мальчик ответил?"
Ответ: "Он ничего не сказал".
Вопрос: "Не говорили ли вы раньше, что мальчик сказал: "Оставь меня...".
Ответ: "Я этого не помню".
Мало помалу, день за днем перед глазами присутствующей на суде ошеломленной публикой, раскрывалась вся картина: осторожный священник, несдающийся сыщик, неумолимая мать, добивающаяся оправдывающих ее слов от своего умирающего сына.
Время от времени, когда Полищук задавал Жене слишком опасный вопрос, мать закрывала ему рот своими поцелуями; перед самым концом Женя закричал: "Не кричи, Андрюша, не кричи".
(74) Женя умер 8-го августа, сестра его Валя несколькими днями позже; Людмила выздоровела.
Много разговоров тогда было об отравлении детей; вся антисемитская печать бушевала. Одна газета выражалась так: "Жиды говорят, что отравление это загадочное, но что же тут загадочного? Убийство важных свидетелей - обычный прием этой кровожадной расы. Совершенно очевидно, что жиды решили умертвить каждого, кто мог бы что-нибудь сказать по поводу похищения Бейлисом Андрюши".*
Администрация, поставленная, конечно, немедленно в известность о разыгравшейся у смертного одра сцене, считала более чем вероятным, что Чеберяк сама отравила своих детей. (Конфиденциальный агент Щегловитова так ему и писал).
Трудно этому поверить. Одно, несомненно: в то самое время как евреи обвинялись их врагами в этом добавочном преступлении, лучше осведомленные покровители Чеберяк подозревали именно её; а полковник Иванов даже выражал свои подозрения вслух.
(75)
Глава шестая
КАК ФАБРИКОВАЛИСЬ УЛИКИ
Все стены рушились вокруг Бейлиса. Хорошо было Марголину, его адвокату, говорить, что улики на которых было построено обвинение Бейлиса в убийстве Ющинского, было такой мусорной дрянью и таким вздором, который не мог не окончиться очень скоро, как только все это "недоразумение" выясниться.
Но что значит скоро? - Как скоро? - Лето прошло, недоразумение все еще не выяснилось, и каждый проходящий день был кошмаром. Наступили холода, ночи становились все длиннее, и все тяжелее становилось переносить тюрьму.
Сорок арестантов разделяли с Бейлисом его камеру; крысы и тараканы ползали по грязному полу и стенам; водянистый борщ приносили в трех или четырех ведрах, из которых арестанты черпали большой разливательной ложкой; те, кто были посильнее, конечно, получали свои порции первыми.
По воскресеньям, арестантам позволялось получать передачи; только немногие имели родственников и друзей, приносивших им еду; Бейлис был из их числа. Когда приносили пакеты, начиналась общая свалка и адресатам часто ничего не доставалось; иногда они оставались с кровоподтеками и разбитыми носами, и уже совсем беда была тому, кто захотел бы жаловаться страже.
По счастью для Бейлиса, был среди арестантов и приличный элемент; хотя они и не могли его защитить от кулаков, он все-таки мог с ними поговорить и отвлечься от постоянных размышлений по поводу загадочной своей судьбы.
Прошло еще несколько недель и ему посчастливилось - его перевели в меньшую камеру, где помещалось только (76) двенадцать арестантов. В этой камере Бейлис очень привязался к одному арестанту лет тридцати, по имени Казаченко, и изливал ему свою душу.
Казаченко - молодой, здоровый, сильный, был внимателен к нуждам Бейлиса; он старался сделать его жизнь более выносимой. Он рассказывал Бейлису, что его арестовали по обвинению в краже; однако он был уверен, что его оправдают и выпустят; обещал, что как только он очутится на свободе, он сейчас же все сделает для освобождения Бейлиса. Он объяснял ему, что, будучи простым, неграмотным украинцем, он сможет легче сговориться с простым народом и больше разузнать, чем адвокат Бейлиса - еврей.
