Миф о «застое» - Алексей Владимирович Самсонов
К этому времени Копелев был реабилитирован и восстановлен в партии (5 сентября 1956 г.). В январе 1958 года он ездил к Солженицыну в Рязань. Он даже успел жениться (второй раз) на Ларисе Давидовне Орловой (Либерзон), которая работала в журнале «Иностранная литература» [298; с. 126]. Близкими друзьями Копелевых были Евгений Гнедин и Игорь Кривошеин, который был освобождён из марфинской шарашки в 1954 г.; работал в Москве консультантом Академии коммунального хозяйства, занимался переводами.
А кто такой Гнедин (1898–1983)? Это – сын известного финансиста большевиков масона Израиля Лазаревича Гельфанда («Александра Парвуса»). С 1920 г. Гнедин работал в НКИД, в 1939 г. был арестован и приговорён к 10 годам, в 1955 г., после отбытия ссылки в Казахстане, вернулся в Москву.
Дочь же Копелева, Майя, стала женой внука Литвинова, Павла Михайловича Литвинова.
* * *
Всесоюзную известность Солженицыну принесла повесть «Один день Ивана Денисовича».
8 ноября 1961 года Солженицын привёз повесть в Москву Копелеву. И Копелев, через знакомую сотрудницу редакции «Нового мира» Анну Самойловну Берзер, передал повесть Твардовскому [298; с. 128]. Но Твардовский не сам принял решение публиковать. Он решил посоветоваться с «инстанцией». Получив от Твардовского рукопись, Хрущёв не только сам прочёл повесть, но и дал её Микояну. Микоян высказался «за» публикацию повести, после чего Хрущёв передал решение этого вопроса на рассмотрение Президиума ЦК. Который, естественно, одобрил, хотя никто из его членов повести не читал.
Большую роль в «продавливании» «Одного дня» сыграл советник Хрущёва по культуре (т. е. по «связям с интеллигенцией») Владимир Лебедев [358; с. 42]. Кто этот «советник»? С кем он был связан, на кого работал – неизвестно. Лебедев был уволен вскоре после снятия Хрущёва и вскоре умер.
11-го Солженицын получил телеграмму от Твардовского и 12-го он был уже в редакции. Как пишет Решетовская в «Хронографе», гонорар составил 1800 рублей [298; с. 129].
1 февраля 1962 г. на должность доцента кафедры Рязанского государственного мединститута поступил Николай Виткевич. Видимо, очередное совпадение.
26 ноября на пленуме ЦК выступил Хрущёв и среди новых имён в литературе назвал Солженицына. 27 ноября радио познакомило слушателей с биографией писателя.
№ 1 (277) «Роман-газеты» за 1963 год был целиком посвящён «Одному дню». Так Солженицын стал знаменитым. На волне успеха повести Солженицын опубликовал в «Новом мире» и другие рассказы.
Но Великого должен знать весь мир и Всесоюзное общество «Международная книга» заключило договоры на издание повести с издательствами «Голланц» (Лондон), «Жильяр» (Париж), «Эйнауди» (Турин), «Даттон» (Нью-Йорк), «Револьт» (Гамбург) и т. д. [298; с. 137]. Следует сказать, что Всесоюзное общество «Международная книга» было одним из отделений КГБ.
В деле Солженицына тесно сотрудничали «враги» – руководства КГБ, ЦРУ и масоны. (Далее, для краткости, я термин «руководство КГБ» заменю на просто «КГБ».)
Чекистский след
Только один Солженицын мог сказать, кто – пофамильно – с осени 38-го готовил его к роли «ниспровергателя». И как грамотно: сначала целый год терпели его переписку – а ведь фронтовой цензор, увидев первое такое письмо, немедленно сообщил в СМЕРШ. И получил указание не трогать, а фотографировать письма. В конце войны приезжают два офицера и сажают Солженицына в машину. Никаких наручников и обыска – как будто обычная повседневная работа: начальство переводит Солженицына на другой участок – в ядерную шарашку в Марфино. Но, из-за непредвиденных обстоятельств (раскаяние одного из осведомителей), Солженицын переводится в лагерь, куда привезли бандеровцев. Он там работает, регулярно получая зарплату. Затем – ссылка в Джамбул, в которой он неизвестно чем занимался (письма сжёг), якобы работал учителем. В. Шаламов, который долго сидел на Колыме, писал, что «Солженицын лагеря не знает и не понимает».
Затем – реабилитация и снятие судимости, но «дело» его остаётся секретным, что дало Солженицыну повод врать о причине посадки. И, наконец, пропагандистская кампания и рождение Великого писателя.
Но почему кураторами была выбрана именно тема ГУЛАГа? И здесь я снова возвращаюсь к теме репрессий 30-х годов.
При Сталине в лагеря сажали, в основном, уголовников – как и везде. Но, к сожалению, были и те, кто попал в лагерь по доносу личных врагов (например, с целью занять должность посаженного начальника). Эти сведения когда проверялись – а когда и нет. Но посаженных по доносам оказалось слишком много. Так же ЦК давал «списки» на осуждение. Понятно, что слухи о беззакониях следователей быстро распространились по стране и поползли за рубеж. Ими в пропагандистских целях и воспользовались западные пропагандисты.
В ЦК потоком хлынули письма о незаконности арестов. Политбюро было вынуждено сделать шаг назад. И в ноябре 1938 года принимается постановление «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В постановлении указывалось, что в органы НКВД пробрались враги народа: «они сознательно извращали советские законы, совершали подлоги, фальсифицировали документы, подвергали аресту по пустяковым основаниям, создавали “дела” против невинных людей, а в то же время принимали все меры к тому, чтобы укрыть и спасти своих соучастников по преступной антисоветской деятельности» [132; т. 14; с. 283]. Естественно, «вожди» ничего не знали… Но вспомните «украинцев» Хрущёва и Кагановича, которые были недовольны тем, что ЦК «плохо утверждает» списки.
Да, после этого постановления много дел было прекращено, но слухи-то о «миллионах невинных» остались; эти слухи шли с Запада (В скобках замечу, что количество лагерников при Сталине составляло 1,5–2 млн в год [157; с. 22–23]). Видимо, уже тогда кто-то в НКВД решил в будущем использовать эти слухи для разрушения Советского Союза – прочитайте «Архипелаг», там сплошные слухи, типа: «говорят, как не поверить», «сам не видел, но сказали». Это относится прежде всего к описанию жутких энкавэдешных пыток, хотя самого Гения и его товарищей не пытали и даже не били. Хотя, бесспорно, один чиновник из НКВД это придумать не мог. Явно был заговор и не без участия западных спецслужб. Ведь недаром Солженицын в «Телёнке» написал такие слова об аресте: «Арест был смягчён тем обстоятельством, что взяли меня с фронта, из боя; что было мне 26 лет; что затевалось со мной что-то интересное, даже увлекательное; и совсем уж смутным (но прозорливым) предчувствием – что именно через этот арест я сумею как-то повлиять на судьбу моей страны». Мог ли так рассуждать человек, которого могли расстрелять за антисоветскую деятельность? Так мог смотреть на своё будущее лишь человек, для которого арест являлся не неожиданным наказанием, а лишь формой прикрытия.
Аналогично готовили и Бобкова (см. выше). То есть один должен был «диссидентствовать», а другой – покрывать его и способствовать его деятельности.
Возможно, эта версия кому-то покажется
