Виктор Петелин - История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции

Отец часто говорил о честности деда как о высоком духовном качестве. Для еврея честность – это мудрость и почти святость» (Проза поэта. М., 2008. С. 34).

Автор воспоминаний говорит и о речи матери – «литературная великорусская речь», и о речи отца: «У отца совсем не было языка, это было косноязычие и безъязычие… Совершенно отвлечённый, придуманный язык, витиеватая и закрученная речь самоучки…» (Там же. С. 32). Раза два его водили в синагогу, но возвращался он оттуда как «в тяжёлом чаду». Потом он усваивал и христианство, православное и католическое, и иудаизм. О. Мандельштам помнит концерты в Павловске, обаяние Чайковского и Рубинштейна, концерты Гофмана и Кубелика.

Время было бурное, толпы студенчества и молодого рабочего люда были вовлечены в подготовку и участие в революции 1905–1907 годов. Молодой Мандельштам не остался равнодушным к призывам революционной борьбы. В ответ на вопрос следователя ГПУ, когда его арестовали в мае 1934 года: «Как складывались и как развивались ваши политические воззрения?» О. Мандельштам прямо и честно ответил: «В юношеские годы я находился в близкой дружбе с сыном известного социалиста-революционера Бориса Наумовича Синани. Под влиянием Синани и других посещающих его членов партии социалистов-революционеров и складывались мои первые политические воззрения. В 1907 г. я уже работал в качестве пропагандиста в эсеровском рабочем кружке и проводил рабочие летучки. К 1908 г. я начинаю увлекаться анархизмом. Уезжая в этом году в Париж, я намеревался связаться там с анархо-синдикалистами. Но в Париже увлечение искусством и формирующееся литературное дарование отодвигают на задний план мои политические увлечения. Вернувшись в Петербург, я не примыкаю более ни к каким революционным партиям. Наступает полоса политической бездейственности, продолжавшаяся вплоть до Октябрьской революции 1917…» (Шенталинский В. Рабы свободы в литературных архивах КГБ. М., 1995. С. 232).

Первая публикация стихотворений – в журнале «Аполлон» в 1910 году, № 9. В это время О. Мандельштам знакомится с В. Ивановым, Н. Гумилёвым, со всеми участниками журнала «Аполлон». В 1913 году вышел небольшой сборник стихотворений Осипа Мандельштама «Камень», изданный за свой счёт, в 1916 году вышло второе, дополненное издание. На первое и второе издания сборника откликнулся Николай Гумилёв в своих «Письмах о русской поэзии», высоко оценив стихотворения О. Мандельштама: «Камень» О. Мандельштама – первая книга поэта, печатающегося уже давно. В книге есть стихи, помеченные 1909 годом. Несмотря на это, всех стихотворений десятка два. Это объясняется тем, что поэт сравнительно недавно перешёл из символического лагеря в акмеистический и отнёсся с углублённой строгостью к своим прежним стихам, выбирая из них только то, что действительно ценно. Таким образом, книга его распадается на два резко разграниченных отдела: до 1912 года и после него.

В первом общесимволические достоинства и недостатки, но и там уже поэт силён и своеобразен. Хрупкость уже выверенных ритмов, чутьё к стилю, несколько кружевная композиция – есть в полной мере и в его первых стихах. В этих стихах свойственные всем юным поэтам усталость, пессимизм и разочарование, рождающие у других только ненужные пробы пера, у О. Мандельштама кристаллизуются в поэтическую идею-образ: в Музыку с большой буквы. Ради идеи Музыки он согласен предать мир —

Останься пеной, Афродита,И, слово, в музыку вернись…

Но поэт не может долго жить отрицанием мира, а поэт с горячим сердцем и деятельной любовью не захочет образов, на которые нельзя посмотреть и к которым нельзя прикоснуться ласкающей рукой… С символическими увлечениями О. Мандельштама покончено навсегда, и, как эпитафия над ними, звучат эти строки:

И гораздо лучше бредаВоспалённой головыЗвёзды, трезвая беседа,Ветер западный с Невы

Через два года (Аполлон. 1916. № 1) Н. Гумилёв анализирует второе издание сборника «Камень» Мандельштама, с уверенностью заявляя, что Мандельштам – уже акмеист, он полностью самостоятелен. «Его вдохновителями были только русский язык, сложнейшим оборотам которого ему приходилось учиться, и не всегда успешно, да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль. Эта мысль напоминает мне пальцы ремингтонистки, так быстро летает она по самым разнородным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекательную повесть развивающегося духа» (Там же. С. 157).

С 1908 по 1912 год Мандельштам – символист, перелом, по мнению Гумилёва, совершается в стихотворении:

Нет, не луна, а светлый циферблатСияет мне, и чем я виноват,Что слабых звёзд я осязаю млечность?

И Батюшкова мне противна спесь;Который час, его спросили здесь —А он ответил любопытным: вечность!

Мандельштам – горожании, его интересуют прежде всего городские проблемы, Петербург, Адмиралтейство, собор Парижской Богоматери, Айя-София, Рим. «Однако и Рим – только этап в творчестве Мандельштама, только первый пришедший в голову символ мощи и величественности творческого духа. Поэт уже находит менее общие, более действенные образы для выражения того же чувства:

…Театр Расина! Мощная завесаНас отделяет от другого мира…

Проблемы художественного творчества намечаются в глубоких и прекрасных стихотворениях: «Отравлен хлеб и воздух выпит» и «Я не слыхал рассказов Осианна», не считая более раннего «Отчего душа так певуча», – подводил итоги своих размышлений Н. Гумилёв, рецензируя «такую редкую по своей ценности книгу» (Там же. С. 160).

Удивляет в размышлениях Н. Гумилёва только искусственное отделение в творчестве О.Э. Мандельштама символизма от акмеизма. Эти понятия – «символизм» и «акмеизм» – весьма спорные, известные писатели так легко уходили от символизма и акмеизма, не зря ведь говорили, что символизм устарел, то же самое можно сказать и об акмеизме, который очень быстро отошёл в небытие – настолько искусственно это разделение: творчество – это правда поэта, в каких бы художественных формах она ни существовала.

Для О. Мандельштама главное – это свобода слова, свобода решений и свобода творчества, он – человек увлекающийся, он познал французскую поэзию, гордится Римом и архитектурными памятниками Европы, увековечившими человеческий разум, но ему дорога и Россия, его родной дом, который выпестовал его как свободного художника, напоминая, что иудаизм его предков по-прежнему ему чужд. В превосходном стихотворении «Посох» выражена его эстетическая программа предвоенного, 1914 года:

Посох мой, моя свобода,Сердцевина бытия —Скоро ль истиной народаСтанет истина моя?

Я земле не поклонилсяПрежде, чем себя нашёл;Посох взял, развеселилсяИ в далекий Рим пошёл.

Пусть снега на черных пашняхНе растают никогда,Но печаль моих домашнихМне по-прежнему чужда.

Снег растаял на утёсах,Солнцем истины палим.Прав народ, вручивший посохМне, увидевшему Рим.

Во время начавшейся войны Мандельштам стал санитаром, но не надолго. Он в это время увлекается П. Чаадаевым и пишет о нём статью (Аполлон. 1915. № 6–7), потом много читает К. Леонтьева и статьи круга его друзей. Но этот миг увлечений православием, славянофильством, идеями о России как о необычной стране, идущей в истории своим путём, был непродолжительным, кратким: пришло время революций 1917 года.

Но добрые рецензии Н. Гумилёва были чуть ли не единственными положительными рецензиями, «Камень» либо не замечали, либо остро критиковали за повторение пройденного, за книжность, искусственность, холодность его стихотворений (Журнал журналов. 1916. № 13; Речь. 1916. 2 мая). Правда, В.М. Жирмунский в докладе «Преодолевшие символизм» назвал и О. Мандельштама как обещающего поэта (Русская мысль. 1916. № 12). Лето 1915 и 1916 годов О. Мандельштам провёл в Коктебеле у М. Волошина, читал свои стихи, скорее пел их, покоряя своим своеобразным «пением» своих интеллигентных слушателей.

С приходом революций О. Мандельштам в раздумье, его сладостные мечты о свободе творчества уходят в небытие, но стихи он пишет, читает друзьям и коллегам, такие, как «Кассандре», «Декабрист», «Сумерки свободы», «О этот воздух, смутно пьяный», но вскоре понимает, что о свободе творчества пора забыть. Октябрьскую революцию О. Мандельштам не принял и честно признался в этом в ответе на вопрос сотрудника ОГПУ, когда его арестовали в 1934 году: «Как складывались и как развивались ваши политические воззрения?» – «Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков, и это находит своё выражение в моем опубликованном в «Воле народа» стихотворении «Керенский». В этом стихотворении обнаруживается рецидив эсеровщины: я идеализирую Керенского, называя его птенцом Петра, а Ленина называю временщиком.