Виктор Петелин - История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции
С приходом революций О. Мандельштам в раздумье, его сладостные мечты о свободе творчества уходят в небытие, но стихи он пишет, читает друзьям и коллегам, такие, как «Кассандре», «Декабрист», «Сумерки свободы», «О этот воздух, смутно пьяный», но вскоре понимает, что о свободе творчества пора забыть. Октябрьскую революцию О. Мандельштам не принял и честно признался в этом в ответе на вопрос сотрудника ОГПУ, когда его арестовали в 1934 году: «Как складывались и как развивались ваши политические воззрения?» – «Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков, и это находит своё выражение в моем опубликованном в «Воле народа» стихотворении «Керенский». В этом стихотворении обнаруживается рецидив эсеровщины: я идеализирую Керенского, называя его птенцом Петра, а Ленина называю временщиком.
Примерно через месяц я делаю резкий поворот к советским делам и людям, что находит выражение в моём включении в работу Наркомпроса по созданию новой школы.
С конца 1918 г. наступает политическая депрессия, вызванная крутыми методами осуществления диктатуры пролетариата. К этому времени я переезжаю в Киев, после занятия которого белыми переезжаю в Феодосию. Здесь в 1920 г., после ареста меня белыми, передо мною встаёт проблема выбора: эмиграция или Советская Россия, и я выбираю Советскую Россию. Причём стимулом бегства из Феодосии было резкое отвращение к белогвардейщине.
По возвращении в Советскую Россию я врастаю в советскую действительность, первоначально через литературный быт, а впоследствии – непосредственной работой: редакционно-издательской и собственно литературной. Для моего политического и социального сознания становится характерным возрастающее доверие к политике Коммунистической партии и Советской власти.
В 1927 г. это доверие колебалось не слишком глубокими, но достаточно горячими симпатиями к троцкизму, и вновь оно было восстановлено в 1928 г.
В 1930 г. в моём политическом сознании и социальном самочувствии наступает большая депрессия. Социальной подоплёкой этой депрессии является ликвидация кулачества как класса. Моё восприятие этого процесса выражено в стихотворении «Холодная весна», прилагаемом к настоящему протоколу допроса и написанном летом 1932 г. после моего возвращения из Крыма. К этому времени у меня возникает чувство социальной загнанности, которое усугубляется и обостряется рядом столкновений личного и общественно-литературного порядка…» (Цит. по: Шенталинский В. Рабы свободы в литературных архивах КГБ. М., 1995. С. 232–233).
Вот это стихотворение полностью:
Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым.Как был при Врангеле, такой же виноватый,Комочки на земле, на рубищах заплаты,Всё тот же кисленький, кусающийся дым.Всё так же хороша рассеянная даль,Деревья, почками набухшие на малость,Стоят как пришлые, и вызывает жалостьПасхальной глупостью украшенный миндаль.Природа своего не узнаёт лица.И тени страшные Украйны и Кубани —На войлочной земле голодные крестьянеКалитку стерегут, не трогая кольца.
Мандельштам написал о том, что видел собственными глазами, и не скрывает своего впечатления от страшных картин увиденного.
Но вернёмся к хронологическому порядку повествования. Сначала о полемике О. Мандельштама против символистов и о своих творческих раздумьях. В 1919 году О. Мандельштам написал статью «Утро акмеизма», в которой поддерживает тезисы Н. Гумилёва о гибели символизма, отказавшегося от реальности (Мандельштам О. Собр. соч. Т. 2. Нью-Йорк, 1971. С. 324). В статье «О природе слова» (1921–1922) О. Мандельштам продолжает развенчивать ос новоположников символизма: «Положение Бальмонта в России – это иностранное представительство от несуществующей фонетической державы, редкий случай типичного перевода без оригинала. Хотя Бальмонт и москвич, между ним и Россией лежит океан. Это поэт совершенно чужой русской поэзии…» (Проза поэта.
С. 201). Поэт не должен быть выше общества, писал Мандельштам в статье о Вийоне (Аполлон. 1913. № 4).
В статье «О собеседнике» О. Мандельштам продолжает выступать против символизма (Аполлон. 1913. № 2). И наконец, вступает в полемику в альманахе «Дракон» (1921), в котором (споры остались позади, наступило новое время) были напечатаны как акмеисты Гумилёв, Мандельштам, Георгий Иванов, так и символисты Александр Блок, Андрей Белый, Фёдор Сологуб. Альманах завершается статьёй Мандельштама «Слово и культура», в которой выражено и отношение к революции: «Социальные различия и классовые противоположности бледнеют перед разделением ныне людей на друзей и врагов слова… Отделение культуры от государства – наиболее значительное событие нашей революции. Процесс обмирщения государственности не остановился на отделении церкви от государства, как его понимала французская революция. Социальный переворот принёс более глубокую секуляризацию. Государство проявляет к культуре то своеобразное отношение, которое лучше всего передаёт термин терпимость. Но в то же время намечается и органический тип новых взаимоотношений, связывающий государство с культурой наподобие того, как удельные князья были связаны с монастырями. Князья держали монастыри для совета. Этим всё сказано» (Проза поэта. С. 184).
В это время Осип Мандельштам женился на двадцатилетней Надежде Хазиной, дочери присяжного поверенного при Киевском окружном суде, девушке образованной, начитанной, современной. Через много лет в своих воспоминаниях о Мандельштаме она написала просто: сблизилась, «сошлась» с Осипом, зарегистрировались в загсе, но документы о браке тут же потеряли. Жизнь у них была не простой, Осип увлекался женщинами, порой у них возникали конфликты. Осип ушёл к Ольге, Надежда хотела уйти к Т. Мимолётность уходила, и брак возобновлялся с новой силой, но Надежда Яковлевна детей не хотела иметь (См.: Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1999). И оба вновь отдавались искусству. О. Мандельштам внимательно всматривался в текущую русскую литературу, писал о Хлебникове, Северянине, о Блоке, многое пугало его в новаторских поисках. О Северянине он писал: «Чудовищные неологизмы и по-видимому экзотически обаятельные для автора иностранные слова пестрят в его обиходе. Не чувствуя законов русского языка, не слыша, как растёт и прозябает слово, он предпочитает словам живым слова отпавшие, или отжившие, или не вошедшие в него» (Собр. соч. Т. 2. Нью-Йорк, 1971. С. 83). В статье о Блоке О. Мандельштам подчеркнул, что Блока тянет «домашнее, русское, провинциальное»: «В литературном отношении Блок был просвещённый консерватор.
Во всём, что касалось вопросов стиля, ритмики, образности, он был удивительно осторожен: ни одного открытого разрыва с прошлым. Представляя себе Блока как новатора в литературе, вспоминаешь английского лорда, с большим тактом проводящего новый билль в палате» (Там же. С. 273. Статья была напечатана в 1922 году в журнале «Россия» И. Лежнева). Анализируя поэму Блока «Кармен», О. Мандельштам пишет: «Тяжёлый трехдольник Некрасова был для него величав, как «Труды и дни» Гесиода. Семиструнная гитара, подруга Аполлона Григорьева, была для него не менее священна, нежели клссическая лира. Он подхватил цыганский романс и сделал его языком всенародной страсти… Он жадно расширял и углублял свой внутренний мир во времени, подобно тому, как барсук роется в земле, устраивая своё жилище, прокладывая для него два выхода» (О поэзии. М., 1928. С. 59). В это же время О. Мандельштам выделял в ряду символистов Вячеслава Иванова, считая его более народным и доступным, чем другие русские символисты. Внимательно изучал поэзию В. Хлебникова, который «возится со словами, как крот, – между тем он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие» (Проза поэта. С. 197).
Второй сборник стихотворений Tristia («Скорбные песни», так называлась книга сосланного из Рима Публия Овидия Назона (43 до н. э. – ок. 18 н. э.), стихи 1916–1921 годов, вышли в Германии без ведома автора, собрал их и издал известный поэт Михаил Кузмин). Н.Н. Пунин в рецензии на сборник Мандельштама утверждал, что здесь отразилось поэтическое сознание, «когда свет предыдущего дня, приведший однажды мир в порядок, погас» (Жизнь искусства. 1922. 17 октября).
«Прославим, братья, сумерки свободы, – / Великий сумеречный год… / Восходишь ты в глухие годы / О солнце, судия, народ», – писал О. Мандельштам в мае 1918 года.
«О, этот воздух, смутно пьяный, / На черной площади Кремля! / Качают шаткий «мир» смутьяны, / Тревожно пахнут тополя», – и в этом стихотворении Мандельштам беспокоится о том, что закрываются «запечатанные соборы», Успенский, Благовещенский, «Архангельский и Воскресенья», но чувствуется, что «Повсюду скрытое горенье, / В кувшинах спрятанный огонь…» (Мандельштам О. Избранное. СПб.: Паритет. 2008. С. 91).
