Николай Шпанов - Поджигатели. Ночь длинных ножей
- Скорее всего, он отправится в Москву.
- Да, скорее всего.
- А Москва, мой генерал... - Годар сделал безнадежный жест.
- Так действуйте, прежде чем он переедет советскую границу! Обдумайте все это и, когда у вас созреет план, доложите мне.
- Будет исполнено, мой генерал.
Леганье кивком задержал поднявшегося было Годара.
- Побудьте еще несколько минут, пока я не переговорю с капитаном. Вы должны быть в курсе всего дела! - И Леганье обернулся к Анри: - Одно из главных усилий немцев направлено к тому, чтобы доказать, что этот кретин ван дер Люббе - коммунист. Я понимаю: доказать это трудно. Если бы немцы не растеряли старых связей, они, конечно, получили бы от голландцев точные доказательства тому, что ван дер Люббе - коммунист, будь он в действительности хотя бы индийским набобом. Годар расскажет вам, как это делается.
- Я уже вошел в курс дела, мой генерал, - с готовностью ответил Анри.
- Так возьмитесь за это теперь же: голландцы должны дать все необходимое для доказательства того, что ван дер Люббе - сообщник Димитрова. Вы меня поняли, капитан?
Леганье легким ударом розового ногтя заставил пенсне сделать еще три или четыре оборота на столе и движением головы отпустил офицеров.
Когда пенсне перестало вертеться, генерал осторожно взял его двумя пальцами и легким движением, доставившим ему самому очевидное удовольствие, посадил на нос. Потом он снова подошел к окну и принялся с прежним интересом наблюдать возню птиц в ветвях деревьев.
Курьер дважды заглядывал в щелку притворенной двери в ожидании выхода начальника. Наконец Леганье спрятал пенсне в карман и, заложив руки за спину, медленно проследовал к себе в кабинет. И там еще он некоторое время мерно прохаживался, потом, погруженный в ту же необычную для него задумчивость, сидел в кресле. Наконец, преодолевая какое-то внутреннее сопротивление, он позвонил по телефону. Разговор был короткий, закончившийся фразою Леганье:
- Надеюсь, что ваше поручение в Берлине будет выполнено.
Секретный сотрудник британской разведки, сидевший на контроле телефонных переговоров начальника французского Второго бюро, тотчас передал в Лондон стенограмму разговора, в котором его внимание привлекли слова Леганье о поручении в Берлине.
Заработал телеграф между Лондоном и Берлином.
Частная каблограмма редактора лондонской газеты "Ежедневный курьер" пришла в контору ее постоянного берлинского корреспондента Уинфреда Роу, известного в международных журналистских кругах под кличкою "капитана Роу".
Причина предстоящего появления Годара в Берлине была уже ясна британской секретной службе, и цель его вполне соответствовала намерениям Интеллидженс сервис. Капитан Роу получил предписание помочь Годару выполнить его поручение.
Незадолго до того, как все это произошло, почти непосредственно за тем, как генерал Леганье опустил телефонную трубку на рычаг, майор Годар появился в его кабинете.
- Мне не хотелось говорить об этом даже при капитане Анри, мой генерал...
- Что-нибудь важное?
- Совершенно ошеломляющее сообщение пришло от Роу в Лондон, мой генерал!
- Через ваш "Салон"?
- Да. Немцы принимают участие в заговоре на жизнь Франклина Рузвельта.
- Ого! Далеко тянутся.
Майор осторожно спросил:
- Что прикажете делать, мой генерал?
Генерал, взгляд которого никогда не задерживался на лице собеседника, на этот раз пристально посмотрел в глаза Годару.
- Молчать! - выразительно, хотя и совсем не громко, проговорил генерал.
Годар поклонился и вышел. Леганье был уверен, что этот офицер понял его.
Почти такой же ответ получил и сотрудник британской секретной службы, положивший перед своим начальником расшифрованный текст срочного сообщения капитана Роу.
- Оставьте эту депешу у меня, - сказал начальник. - Я сам займусь этим.
Ни французская, ни английская секретные службы тогда еще не имели представления о силах, принимавших участие в кровавой игре, начало которой было положено радиограммой Долласа, посланной с "Фридриха Великого" перед его приходом в Гамбург. Они не знали, что тайная нить, протянувшаяся между Берлином и Вашингтоном, уходила одним концом в личный кабинет начальника немецкой военной разведки полковника Александера, другим концом - в кабинет начальника американского Федерального бюро расследования Герберта Говера. Никто, кроме лиц, принимавших непосредственное участие в "операции", не знал, что 13 февраля 1933 года к Говеру явился агент его бюро Конрой и доложил:
- По делу ФДР, сэр.
- Выкладывайте, - сказал Говер.
- Послезавтра он выступает в Чикаго.
- Ну?
- У меня все готово.
- Кто об этом знает?
- Никто, кроме меня, сэр.
- Завтра я вам скажу. Идите!
Назавтра Говер действительно вызвал Конроя.
- Ничего не изменилось?
- ФДР вылетел в Чикаго.
- Можете лететь и вы.
- А... остальное?
- Все, как я сказал.
И Конрой вылетел в Чикаго, имея в кармане официальное предписание охранять вновь избранного президента Штатов Франклина Делано Рузвельта. Он вылетел на обычном рейсовом самолете "Пан Америкен" и не знал, что через несколько часов на служебном самолете следом за ним вылетел и его начальник Герберт Говер.
Это произошло 14 февраля 1933 года, а утром 16-го, когда Джон Ванденгейм, еще лежа в кровати, нетерпеливо потянулся к газетам, первым, что бросилось ему в глаза, был огромный заголовок на первой странице "Трибюн": "Вчера в окрестностях Чикаго совершено покушение на Франклина Д.Рузвельта. Убит мэр Чикаго Эдвард Кермак. Четверо спутников Рузвельта ранено. Убийца схвачен. Его зовут Зонгара. Следствие идет".
В водянистых глазах Ванденгейма вспыхнул яркий огонек, и довольная улыбка растянула его мясистые губы. Но уже в следующее мгновение эта улыбка исчезла. Из заметки под сенсационным заголовком было ясно: убит вовсе не Рузвельт, а мэр Чикаго, сопутствовавший ему в автомобиле.
Большая рука Ванденгейма злобно смяла газетный лист. Но он тотчас же расправил его и стал искать сообщение о судьбе покушавшегося. О нем ничего не было сказано. Выражение лица Ванденгейма стало озабоченным. Подумав, он потянулся к телефонной трубке.
В это же время в кабинете своей адвокатской конторы Фостер Доллас с такою же озабоченностью просматривал то же сообщение. Его острые глазки беспокойно шныряли по газетному листу. Потом с нерешительностью остановились на телефонном аппарате. Он взялся за трубку в тот момент, когда раздался встречный звонок Ванденгейма.
- Видели? - послышался в трубке голос Джона.
- Да.
- Какая досада!
- Да.
8
Гонимый ветром мокрый снег с силой ударял в стекла маленького забранного решеткой окна. Он налипал размокшими комьями; комья подтаивали и сползали вниз. Их нагоняли струйки воды, размывали и сгоняли на гранитный подоконник окна в комнате для подсудимых лейпцигского суда.
Димитров, сдвинув брови, глядел на плачущие стекла. Он старался заставить себя думать о предстоящем судебном заседании, но мысли непослушно разбегались и уносились к жизни, шедшей по ту сторону решетки. Темной стеной, отгораживающей воспоминания, вставала тюремная камера в Моабите, потом камера полицейской тюрьмы. Вот следователь Фохт, изо дня в день в течение шести месяцев следствия прилагавший усилия к тому, чтобы добиться признаний: сначала лишение газет и книг, потом уменьшение пайка, перевод из камеры в камеру все меньших и меньших размеров, пока не стало возможности сделать даже два-три шага. Наконец - строгие наручники. Фохт велел надевать их на ночь, потом приказал и днем снимать их только на время обеда и одного часа, отведенного для подготовки материалов к процессу. В строгих наручниках руки накладывались крест-накрест, одна на другую и смыкались стальными кольцами запястье к запястью так, что малейшее движение причиняло невыносимые страдания.
За темною теснотою тюремной камеры вставал огромный светлый мир. Из него Димитров пришел и в него должен вернуться во что бы то ни стало - в мир открытой борьбы. В этом прекрасном мире, подобно мощному светилу, лучи которого проникают сквозь камень и бетон тюремных стен, через все преграды, воздвигаемые палачами, сияет гений великих учителей...
Когда мысль Димитрова приходила к этой точке, в его памяти вставал живой Ильич таким, каким он видел его.
Теперь, в эти трудные дни ожесточенной борьбы с машиной фашистской юстиции, душа Димитрова тянулась к образу Ленина.
Сотни раз перебирал он в памяти слышанные им слова Ленина, тысячу раз мысленно повторял строки его произведений. Это было нелегко. Все просьбы Димитрова о предоставлении ему сочинений Ленина, необходимых для подготовки защиты, Фохт отклонял...
Димитров смотрел на бегущие по стеклам холодные струйки талого снега и хмурился, стараясь сосредоточить мысли на предстоящем заседании суда.
