Лев Рубинштейн - Повести
— Разве у них есть мастера? — спросил Ян Фоскул.
— Есть, — отвечал Копиевич, — хотя и немного. Вот, например, Ефремов.
— Господин Ефремов искусный мастер, — благодушно заметил Тильманс.
— Искусный. Но упрямый и одержимый мыслью обучать своему упрямству молодых людей, — пренебрежительно отвечал Копиевич.
— Мастер обязан обучать подмастерьев, — сказал Тильманс. — Это и наша обязанность.
— Мы здесь не затем, чтобы быть учителями, — вмешался Сильбах, — а затем, чтобы изготовлять образцовые книги.
— Почтенный мастер Сильбах совершенно прав, — отозвался Копиевич.
Мастер Тильманс, однако, остался при своём мнении. Он даже завёл знакомство со стариком Ефремовым и за долгие зимние месяцы научился кое-как говорить по-русски. После масленицы он навестил Ефремова на дому, хотя, по тогдашним правилам, пускать еретика в свой дом считалось грехом. После такого посещения полагалось окурить горницы ладаном и отслужить молебен об изгнании духа злого. Но словолитец всего этого не сделал. Он показал Тильмансу свой верстак, и инструменты, и книги…
Тихо жил Михаила Ефремов. В углу комнаты горели лампадки перед киотом и висели вышитые полотенца. У стены тикали большущие часы с серебряными стрелками.
В красном углу стояло кресло со сложной резьбой по дереву. С другой стороны, над верстаком, расположились на полках книги в кожаных, а иные и в деревянных переплётах, с медными оковками.
Тильманс осмотрел книги. Это были превосходные московские издания с картинками, на толстой желтоватой бумаге, с густым, жирным шрифтом.
— Отлично изготовлено! — сказал Тильманс. — Но мы, господин мастер, более уважаем просторный, тонкий и ясный шрифт, называемый «антиква». Мы стараемся и новые русские буквы, по приказанию царя Питера, делать тонкими. О, вот так! Именно так!
Он указал на пунсон, который лежал на верстаке. Это была буква «О», изящная и округлая, похожая на голубиное яйцо.
— Я уже давно об этом думал, — отвечал Ефремов.
Ефремов жил один. Жена его и дети умерли. За хозяйством присматривала подслеповатая и равнодушная свояченица. В горнице всегда было чисто, тихо и жарко. Снегирь в клетке чистил перышки, но почти никогда не пел.
Тильманс обратил внимание на светловолосого подростка, который неподвижно сидел на лавке с большой книгой на коленях и пристально смотрел в низкое окошко на мартовский подтаявший снег.
— Ученик? — спросил он. Ефремов кивнул головой.
— Прилежный? — спросил Тильманс.
Ефремов вздохнул.
— Молчит. Бог знает, что думает, — сказал он. — Не из московских, приблудный. Трудно ему в Москве.
— О да, в Москве трудно, — проговорил Тильманс, — но надо… Как это?.. Привыкнуть! Как звать?
Мальчик встал, поклонился и сказал:
— Алесь.
— Надо стараться, Алекс, — выговорил Тильманс, — и тогда будешь важный мастер.
Мальчик не отвечал.
Голландец собрался домой в сумерки. Он сел в возок, дёрнул вожжами и выехал за ворота.
Вечерня давно кончилась. Дорога петляла между высокими частоколами. Вороньё носилось над крышами, выбирая места на ночь. Снег был утоптан частыми следами прохожих и лошадиных копыт.
Тильманс обратил внимание на то, что прохожие как-то странно на него смотрят. Две бабы с коромыслами остановились и зафыркали. Потом загоготал встречный мастеровой. Проезжий всадник на всём скаку крикнул что-то и указал плёткой на возок.
Тильманс остановил лошадь и оглянулся. Позади возка, уцепившись за заднюю стенку, стоял ногами на полозьях тот подросток, которого мастер видел у Ефремова.
— Аи, как нехорошо, Алекс, — строго сказал Тильманс, — так не можно шутить! Зачем едешь на моём возке? Кто позволял?
Мальчик опустил голову и проговорил после долгого молчания:
— Не хочу в монахи.
— В монахи? — удивлённо переспросил Тильманс. — Кто тебе сказал — в монахи?
— Дедушка Ефремов сказал: «Со двора не выходи, а то схватят, пойдёшь к монахам…»
— А сам что хочешь?
— Хочу из Москвы совсем убежать. К господину поручику Павлу Ефремову. С ним на коне скакать.
Тильманс ничего не понял.
— Поручику? — переспросил он. — Ефремову? Убежать? На коне? Это нехорошо! Совсем нехорошо — убежать. Садись, пожалуй, ко мне. Поедем!
— Куда поедем?
— Гм… Как это сказать по-русски?.. Ага, в назад!
Тильманс решительно повернул лошадь в обратном направлении. Мальчик смотрел на него прямо и печально.
На дворе Ефремова было оживление. Соседи с фонарями переговаривались и показывали руками в разные стороны. Свояченица в тулупе охала и всплёскивала руками. Появление Тильманса с мальчиком возбудило ещё больший шум. «Украл мальчишку немец!» — вопила свояченица. Дюжие руки ухватили Алеся и потащили в дом. Его втолкнули в горницу и силой поставили на колени.
Ефремов сидел в кресле. Он, казалось, не сердился, но молчал долго.
— Встань! — произнёс он наконец.
Алесь поднялся.
— Бунтуешь? — сказал Ефремов.
Алесь молчал.
— Батюшка, его немец утащил, люди видели! — закричала свояченица.
— Молчи! — сказал Ефремов. — Ты что же, Алексей, боишься ответить?
— Не боюсь, — отвечал Алесь, — а только меня не утащили, а я сам убежал.
— Вижу, — сказал Ефремов, — Москва тебе надоела. На волю потянуло.
Он встал и прошёлся по комнате.
— Я думал, помру — ты на моё место встанешь. Нет! Не удержишь сокола в горнице. Что тебе верстак да игла? Тебе по полям на коне скакать. А книги… — Ефремов подошёл к книжной полке и погладил ладонью корешки книг. — Поликарпов их себе возьмёт. Кто вспомнит Михаилу Ефремова? Никто!
— Зачем — не вспомнит? — возмутился Тильманс. — Должно вспомнить: господин мастер Ефремов, весьма хороший мастер, новую азбуку отливал…
— Спасибо на добром слове, мастер Тильманс. Но нет продолжателя делу моему.
Ефремов грузно уселся в кресло и устремил взгляд в окно.
— Я тебе одно велю, Алексей: не уходи сейчас. Дождись лета, а там ступай куда знаешь.
— Вот так разумно, господин Ефремов, — радостно сказал Тильманс. — Летом добрый ученик должен в путь. «Встань утром пораньше и оставь дома заботу…»
Последние слова Тильманс произнёс по-голландски и, чтоб Ефремов его понял, изобразил, как человек шагает по дороге, держа мешок за плечами, и поёт весёлую песню. Ефремов улыбнулся. Дородный Тильманс захохотал, затряс животом, взмахнул шляпой и удалился к своему возку.
Скатываясь по сугробам и вновь взлетая на снежные холмы, он рассуждал вслух:
— Ах, молодые люди! Всюду одно и то же! Надеешься на них, учишь искусству, а они шагнут за порог и летят, как птицы, бог знает куда! Говоря по правде, кто наши тяжкие труды вспомнит? Эге, господин мастер, никто! Один трудись всю жизнь, один и помрёшь!
ЕФРЕМОВ УХОДИТ НАВСЕГДА
Шведский король Карл рвался к Москве. Война широкой полосой огня катилась по Белоруссии. В июле 1708 года шведы были отбиты под Могилёвом.
В Москве всё так же звонили колокола и стучали барабаны. На Печатном дворе всё так же скрипели и ухали станочные прессы. В словолитне в густом чаду всё так же видна была высокая сутулая фигура Михаилы Ефремова. Он доделывал медные матрицы и пунсоны новой азбуки. Его помощники Александров и Петров работали до упаду и часто бегали на площадь в торговые ряды квас пить.
— Зря бегаете, лодыри, время тратите, — ворчал Ефремов. — Читали ли «Ведомости»? Швед ползёт к белокаменной Москве.
— Не доползёт, Михаила Ефремыч, — смеялись помощники.
— Каждому на своём месте должно быть, — отвечал Ефремов.
Подмастерья очень удивились, когда однажды мастер-словолитец отошёл от своего места, постоял, стёр пот со лба и проговорил мутным голосом:
— Пойду, что ли, квасу выпью…
Александров подмигнул Петрову: «Ишь ведь, и старика пробрало!» Ефремов вышел на улицу. День был жаркий. Площадь шумела. Галки с криком летели со Спасской башни на Троицкую.
Ефремов торопливо выпил квасу, перевернул жбан, поставил на лавку и положил сверху два медяка. Продавец испуганно на него посмотрел.
— Уходили тебя, отче, на вашем Печатном дворе, — сказал он, — лица на тебе нет… Всё святые книги печатаете?
— Не святые, — отвечал Ефремов, — а учебные.
— Ныне святости мало, — усмехнулся продавец, — а и то сказать, накурили ваши попы на всю Русь ладаном…
— Наши не попы, — сказал Ефремов.
— А кто — немцы? — лукаво спросил продавец.
Ефремов хотел ответить, но вдруг показалось ему, что вся Москва закачалась. Спасская башня накренилась, а бревенчатый настил на Красной площади быстро-быстро побежал из-под ног. Мелькнуло на секунду голубое небо с белыми облаками, и сразу настали сумерки.
