История Финляндии. Время императора Александра II - Михаил Михайлович Бородкин
14-го октября (н. ст.) 1890 года умер бывший министр статс-секретарь Карл Кнут Эмиль Шернваль-Валлен, на 84 году от рождения.
Граф Адлерберг и барон Шернваль-Валлен оставили свои посты и удалились на покой. Два других крупных представителя местной администрации вскоре сошли в могилу. Мы часто называли их; приходится рассказать о них. 8-го июня (н. ст.) 1882 года окончилась выдающаяся деятельность генерала Норденстама. Он медленно таял. Б последние годы в течение нескольких месяцев не являлся на заседания сената, но влияние его на важнейшие правительственные дела не прекращалось. Он родился в Стокгольме (1802 г.), учился в Петербурге, возмужал в лучший период царствования Николая I, закалился на Кавказе в 18-летних боях с горцами. В 1847 году он переселился в Финляндию, оставаясь «царским солдатом прежде всего». В период восточной войны (1854 — 1855 г.) на финском побережье правительство обрело в генерале Норденстаме энергичного начальника штаба. «Любовь к родине, энтузиазм молодости, чувство свободы, человеческое достоинство — все это были пустые слова в его понятиях, в которых гнездились, прежде всего, форма и дисциплина. Но впоследствии, как финское должностное лицо, он честно стал уважать законный общественный строй края и мужественно выражать свой образ мыслей, что понемногу примирило с ним многих из числа тех, которые сначала считались его врагами. Прибыв в Финляндию, он едва ли мечтал о том, что когда-либо выступит перед Монархом в роли докладчика конституционного представительного собрания. Как ландмаршал сейма, он по-военному развязывал узлы, т. е. попросту разрубал их иногда с такой настойчивостью, что самому приходилось раскаиваться в этом. Он до конца остался воином по характеру и бюрократом по убеждениям».
Несколько ранее Норденстама свел расчеты с жизнью краса и гордость финского народа — Снелльман. Он во многих отношениях являлся истинным олицетворением финна. Итог его деятельности, является в некотором роде итогом описанного нами времени. Его ум и рука видны во всех важнейших вопросах этого периода, он часто являлся главной их движущей пружиной. Мунк назвал Снелльмана «главный советник». Это справедливо. Снелльман успел внушить немало своих, мыслей гр. Бергу, гр. Армфельту, барону Шернваль-Валлену, министру финансов Рейтерну и др.
Это обстоятельство дало повод финляндскому писателю шведского лагеря указать на слабую сторону Снелльмана. Несмотря на свои великие качества и свой великий природный патриотизм, Снелльман был немало восприимчив к лести высокопоставленных лиц и слишком легковерен, чтоб иногда не сделаться жертвой слащавой снисходительности, которую Берг умел выказывать, когда ему нужно было подделаться к общественному мнению или смешать карты в игре интриг, в которой он оказался большим мастером. Поэтому Снелльман нередко отступал от свойственной ему объективности (Е. Фуругельм). Другой писатель, также шведоманского воззрения, перечисляя заслуги Снелльмана, говорил: «При помощи тактического искусства графа Армфельта и Шернваля-Валлена, Снелльман, во время лагерного смотра в Тавастгусе, штурмовал все валы и апроши, за которыми засела бюрократия, настроенная против прав финского языка. Вместе с Андреем Гамбургером (Hamburger) он редактировал тронную речь 1863 года, в которой открыто и благородно выражены были монархически-конституционные основы, благодаря которым память об Александре II вечно будет чтима в Финляндии. Как начальник финансов, он со славой довершил, начатую его другом Лангеншёльдом, монетную реформу».
Для этого требовалось много ума, внимания и осторожности. Отметив эти главные деяния Снелльмана, историк Эдв. Берг сильно укоряет главу финской партии за то, что он ставил национальный интерес выше всего, выше даже политической свободы, не проявлял достаточного уважения к народному самоуправлению и был оскорбительно резок к чужим мнениям.
Русская государственная оценка Снелльмана несколько иная. Она в числе его достоинств обязана отметить некоторые правила, которыми руководился глава фенноманов в своей деятельности. Он держался того убеждения, что, как сенатору, и, следовательно, как члену местной администрации, нравственные требования не позволяли ему выступать на сеймах против правительственных предложений, которые обыкновенно подготовлялись в сенате; правила простого приличие воспрещали ему также вотировать и за эти предложения, и тем содействовать им при голосованиях земских чинов. Снелльман находил, что чиновник не перестает быть царским слугой и в тех случаях, когда делается депутатом сейма. Вместе с тем Снелльман признавал, что чиновник вообще не должен иметь права выступать представителем народа на сейме. Другая особенность Снелльмана, которая выгодно выделяла его среди местных чиновников, заключалась в том, что, раз он находил известную прерогативу принадлежавшей Верховной власти, то крепко отстаивал ее и вообще признавал, что на обязанности финляндского сената лежит борьба за права Монарха. «Я полагаю, — говорил Снелльман, — что сенату не приличествует предлагать Его Величеству отказываться от некоторых прав, которые принадлежат Монарху. Я никогда не приму участия в подобном шаге, ибо по моим понятиям долг сената наблюсти, чтобы никто не оказывал неуважения царской власти».
В политических вопросах он был далеко не так либерален, как в вопросах религиозных: он, напр., не придавал значения формам правления, считая, что все они одинаково хороши, раз они соответствуют «духу нации». Он едва ли любил русских, но, понимая глубоко жизненные условия, далек был от огульного их осуждения.
Снелльман — один из крупнейших деятелей Финляндии. В нем были «залежи колоссальной деятельности». На эту деятельность существовал запрос, и он не зарыл в землю своих талантов.
К Снелльману вполне применимы слова русского академика, сказанные об одном нашем симпатичном деятеле.
«Но есть и другие люди — немногие, редкие. В «битве жизни» они не кладут оружия до конца. Их восприимчивая голова и чуткое сердце работают дружно и неутомимо, покуда в них горит огонь жизни. Они умирают, как солдаты в ратном строю, на действительной службе, не увольняя себя ни в запас, ни в бессрочный отпуск, и уже чувствуя дыхание смерти, холодеющими устами еще шепчут свой нравственный пароль и лозунг. Жизнь часто не щадит их и на закате дней, в годы обычного для всех отдыха и квиетизма, наносит их усталой, но стойкой душе тяжелые удары. Но за то ничто из области живых общественных вопросов не остается им чуждым. Вступая в жизнь с одним поколением, они делятся знанием с другим, работают рука об руку с третьим, подводят итоги мысли с четвертым, указывают идеалы пятому... и сходят со сцены всем им понятные, близкие, бодрые и поучительные до конца. Они не «переживают» себя, ибо жить для них не значит существовать да порой обращаться к своим, нередко богатым, воспоминаниям... Их
