На шумных улицах градских - Леонид Васильевич Беловинский
Постепенно общество нивелировалось в сословном отношении и выравнивалось внешне. Крестьянин, попадавший в город и надолго застревавший здесь, превращавшийся в рабочего, надевал картуз и «спиньжак» на вате, род двубортного полупальто, а затем приобретал и «барский» костюм и его аксессуары. Да и в деревне крестьянство к началу ХХ в., особенно молодые мужчины, расставалось с традиционным костюмом и носило жилеты, те же пиджаки и картузы и даже – верх щегольства! – блестящие лакированные галоши. С другой стороны, фрак как бы стал форменной одеждой адвокатов и врачей. И купечество, в первой половине XIX в. соединявшее элементы европейского и русского костюмов, рассталось с длиннополыми сибирками и стало одеваться вполне «по-дворянски», в те же пиджаки, сюртуки, а в официальной обстановке и в «богопротивные» фраки, визитки, смокинги; только старообрядцы, да и то не все, сохранили приверженность к русскому платью.
Большой город с его суетой и пестротой оказывал неизгладимое впечатление на впервые приехавшего сюда провинциала. Вот какое впечатление на сибиряка В. Баснина оказал Петербург в 1828 г.: «Невский проспект, идущий мимо нашей квартиры, в день и даже ночь представляет каждоминутно зрелища, которых нет в Москве. Здесь нет того шума, какой в Москве, но здесь видишь более людей, чем экипажей. Здесь любят ходить пешком – и, кажется, частью причиной сему хорошее устройство здешних тротуаров: я вчера нечувствительно пробежал более семи верст – и не захотел взять извозчика. Здесь вы видите множество (поистине множество) прекрасно одетых дам, большей частью идущих без мужчин – редкие с лакеями. Одежда здешних дам и даже мужчин отличается от московской вкусом простоты, но столь милой, что кажется, не желаешь видеть впредь ничего лучше настоящего. Очень рано поутру вы видите хорошо одетых дам, без сомнения, по экономии, а не для приобретения роскошества, идущих и едущих в разные места» (7, с. 155). А вот свидетельство москвича, оказавшегося в Петербурге немногим позже: «Как завороженный простаивал я часами у окна, смотря на Невский. А мимо меня, нежно шурша по торцам, в пять рядов в каждую сторону непрерывным потоком неслись экипажи. И холеные петербургские извозчики (не чета нашим московским захудалым Ванькам), и шикарные свои выезды, и чиновничьи коляски, и придворные кареты с красными ливрейными лакеями в треуголках и испанских воротниках. Разнообразя этот поток, порой появлялся дипломатический выезд с выездным гайдуком на козлах, в причудливой незнакомой форме, или министерская пролетка с чиновником в парадной форме, или скромный на вид великокняжеский экипаж, перед которым как-то само собой расчищалась дорога. А в это время по широким тротуарам густо двигалась людская масса, разнообразная и по одежде и по положению. Шли разряженные дамы, гремели палашами конногвардейцы, спешили куда-то департаментские чиновники, сновали торговцы, деловито шагали рабочие и мастеровые, и плелись бочком сермяжные мужички, пробираясь за покупками на Сенной рынок или поклониться угодникам в Лавру» (9, с. 172).
На городских окраинах царили деревенская тишина и сонный покой. Изредка проплетутся нищие-слепцы с поводырем, дребезжащими голосами тянущие «Лазаря», прогромыхают дрожки или пролетка заезжего гостя, или мальчишки с криками затеют посреди улицы игру в бабки или станут гонять кубаря. Но центр города, особенно большого, столичного, с его пестрой толпой, оглушал.
Наверное, самым необычным для нашего современника звуковым аккомпанементом городской жизни стали бы крики уличных торговцев. Вот как вспоминал об этом князь В. А. Оболенский:
«Если бы я был композитором, я бы создал музыкальное произведение из разнообразных напевов разносчиков, ходивших по дворам старого Петербурга. С раннего детства я знал все их певучие скороговорки, врывавшиеся весной со двора в открытые окна вместе с запахом распускающихся тополей.
Вот мальчик тоненьким голоском выводит:
Вот спички хоро-о-о-о-ши,Бумаги, конверта-а-а-а…Его сменяет баба со связкой швабр на плече. Она останавливается среди двора и, тихо вращаясь вокруг своей оси, грудным голосом поет:
Швабры по-ловыя-а-а-а.Потом, покачиваясь и поддерживая равновесие, появляется рыбак с большой зеленой кадкой на голове. На дне кадки в воде полощется живая рыба, а сверху, на полочке, разложена сонная:
Окуни, ерши, сиги,Есть лососина-а-а-а.За ним толстая торговка селедками с синевато-красным лицом звонко и мелодично поет:
Селлледки голлански, селледки-и-и-.А вот въезжает во двор зеленщик с тележкой и поет свою заунывную песню:
Огурчики зелены,Салат кочанный,Шпинат зеленый,Молодки, куры биты.В это разнообразие напевов и ритмов то и дело врывается угрюмое бурчание татар-старьевщиков:
Халат, халат,Халат, халат.Иногда поющих торговцев сменяли шарманщики-итальянцы с мотивами из Травиаты и Риголетто или какая-нибудь еврейская девица пела гнусавым голосом:
Я хочу вам рассказать,Рассказать, рассказать…Шарманщики, певцы и торговцы пленяли нас своими мотивами только во дворах. На улицах эта музыка была запрещена. Но среди торговцев были привилегированные. Так, торговцы мороженым ходили по улицам с кадушками на головах и бодро голосили:
Морожина харо-шее» (95, с. 13–14).Множество современников вспоминает эти то веселые, то заунывные крики торговцев, хотя никто не указывает на запрет их на улице; возможно, это была особенность Петербурга: все же столица. Эти крики были настолько типичны, что был сложен даже романс «Разносчик»:
Лимоны, пельцыны хар-рош-ши-и-и.И уже после войны автор еще в слышал в Липецке крики молочниц на лестницах многоэтажного дома: «Молочкя-а кому…».
Нередко присказки уличных торговцев превращались в подлинные шедевры. Кажется, особенно отличались пристрастием к такому творчеству московские торговцы. Вот идет продавец табака: «Папиросы, табак и гильзы с турецкой девицей, в супружеском деле большой баловницей. Сам курит и людей солидных на то мутит. У султана турецкого триста жен, от них один гомон: одной покурить дай, другую изюмом накорми, а с десяток с собой спать положи. Смирно не лежат, брыкаются, бесстыдством похваляются. Послал их султан за это к нам в Москву гулять и папиросы набивать…». Или: «Махорочка, табак деревенский – сорока двух сортов и натуральных видов! Растет листом в Луганске для трубки цыганской, а для добрых человеков – путаная крошка, курится в “собачьей ножке”. Заменяет сигары гаванские и лучшие табаки испанские. Был сорт “Богдан Хмельницкий” и “Кобзарь” – теперь-с вроссыпь их пустили на базар. “Золотая” и “Чудо-рыбка” – ныряет, где неглыбко. Была в одной цене, теперь подорожала, “Наталка-Полтавка” – самая душистая-с травка…» (56, с. 147).
Продавцы «морских жителей» выкрикивали на рынках: «Морской житель землю роет, себе могилу готовит, жил у кухарки Анфиски тридцать три года под постелью без прописки!», а торговцы «тещиными языками» объясняли: «Теща околела, язык продать велела!» (56, с. 153).
Тут же рекламировали свой товар книжные торговцы: «Смех
