Виктор Петелин - История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции
В трудном, трагическом положении оказался Фёдор Панфёров, главный редактор журнала «Октябрь», только что подписавший в свет четвёртую книгу романа «Бруски».
4 ноября 1937 года «Правда» опубликовала коварную заметку «Политическое недомыслие или…?», в которой говорилось, что журнал «Октябрь» «нарочито проходит мимо кипучей политической жизни Советской страны», «общественно-политическая» деятельность сводится к размазыванию по страницам мелких литературных дрязг»: «В редакции журнала под крылышком Панфёрова долгое время подвизался в качестве замредактора враг И. Разин. Понятна поэтому была позиция журнала. Но вот уже несколько номеров выходят под личным руководством Панфёрова. Однако никаких перемен нет. Даже ноябрьский номер журнала редакция его собиралась выпустить, игнорируя избирательную кампанию.
Что это – политическое недомыслие или…?»
Это был острый намёк на неблагонадёжность, а за этим следовали арест, допросы, свидетели… В тот же день, 4 ноября 1937 года, Ф. Панфёров написал письмо И. Сталину, в котором он признаётся в своих ошибках: первую книгу романа «Бруски» он посвятил Яковлеву, третью книгу «Брусков» посвятил Варейкису, а они оказались врагами партии и Советской власти, они помогали ему, но как художник он «инстинктивно чувствовал дырявость этих людей». «Товарищ Сталин! – писал Ф. Панфёров. – В борьбе с Авербахом и со всей дрянью, которая его окружала, я боролся, вдохновлённый Вашим вниманием и вашим отзывом о моей творческой работе. Я, борясь с Авербахом, а он ведь меня колотил вон какими руками – руками А.М. Горького, я всегда думал: как ни тяжело, как ни трудно с ним бороться, я всё-таки буду драться с ним, ибо я знаю, в трудную минуту меня поддержит Сталин…» После заметки в «Правде» заговорили, что Ф. Панфёров – «враг народа». Но на этом дело не закончилось. 19 ноября 1937 года Ф. Панфёров вновь обращается к Сталину в связи с тем, что события разворачивались трагическим образом. На общих собраниях писателей Ф. Панфёрову пришлось рассказать о своих связях с Яковлевым, Варейкисом, Разиным, Шубриковым, после этого с разносной критикой Панфёрова выступили «Литературная газета» и «Комсомольская правда», В. Ставский обратился за разъяснениями к М. Шкирятову. «Разве изложишь на бумаге то, что творится на душе, – писал Ф. Панфёров И. Сталину. – А я вот чувствую, понимаю, что на меня надвигается что-то страшное, несправедливое, – и это страшное, несправедливое сломает меня, изуродует и выкинет за борт жизни. А оно – это страшное и несправедливое – ползёт на меня со всех сторон. И я бессилен справиться со всем этим один…» 3 декабря 1937 года Ф. Панфёров, прочитав показания арестованного Я.А. Яковлева, писал Сталину о своих впечатлениях: «Да, Вы правы: этих мерзавцев надо уничтожить, выжигать без «жалости», как говорят мужики. Если человек в нашей стране в 1937 году заявляет, что он в социализм не верит, то этот человек никогда даже маленьким революционером не был. А Яковлев об этом заявляет в 1937 году, когда социализм можно не только видеть, но и руками пощупать. Это такие мерзавцы (и Яковлев, и Варейкис, и прочие), перед которыми Фуше и Азеф – просто мальчики…» (Там же. С. 482–486, 490–494).
В это же время, 17 ноября 1937 года, заведующий Отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) Л. Мехлис направил секретарям ЦК ВКП(б) Сталину, Кагановичу, Андрееву, Жданову, Ежову заявление «Об утверждении редколлегии «Литературной газеты»: после ареста главного редактора Суббоцкого положение газеты «крайне тяжёлое», необходимо создать новую редколлегию, предлагаем утвердить её в следующем составе: В. Ставский, Е. Петров, В. Лебедев-Кумач, Н. Погодин и О. Войтинская. Оргбюро ЦК ВКП(б) 20 ноября 1937 года утвердило редколлегию «Литературной газеты» в предложенном составе (Там же. С. 489).
28 декабря 1937 года Л. Мехлис прочитал главу поэмы «Челюскиниана» Ильи Сельвинского, посвящённую Сталину, и направил её с отрицательным отзывом Молотову, Кагановичу, Жданову, а 26 января 1938 года послал новые стихи Демьяна Бедного И. Сталину, который тут же и написал резолюцию: «Слабо. Это не удар по Троцкому, а царапина небольшая. И. Ст.» (Там же. С. 494–497).
Важное значение для развития истории русской литературы ХХ века имеет письмо Сталина в Детиздат по поводу готовившегося издания книги «Рассказы о детстве Сталина» от 16 февраля 1938 года:
«Я решительно против издания «Рассказов о детстве Сталина».
Книжка изобилует массой фактических неверностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхалений. Автора ввели в заблуждение охотники до сказок, брехуны (может быть, «добросовестные» брехуны), подхалимы. Жаль автора, но факт остаётся фактом.
Но это не главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личности вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Теория «героев» и «толпы» есть не большевистская, а эсеровская теория. Герои делают народ, превращают его из толпы в народ – говорят эсеры. Народ делает героев – отвечают эсерам большевики. Книжка льёт воду на мельницу эсеров. Всякая такая книжка будет лить воду на мельницу эсеров, будет вредить нашему общему большевистскому делу.
Советую сжечь книжку» (Там же. С. 498).
И снова литературные дела отвлекли Сталина и политбюро от общесоюзных проблем. 30 мая 1938 года Мариэтта Шагинян написала «слёзное» письмецо «Родному Иосифу Виссарионовичу» с просьбой помочь ей издать «маленькую книжечку» «Билет по истории». Партийные работники долго разбирались с возникшими непростыми проблемами. 5 августа 1938 года политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «О романе Мариэтты Шагинян «Билет по истории» часть 1-я – «Семья Ульяновых», в котором говорится, что роман Шагинян – это «политически вредное, идеологически враждебное произведение», дающее искажённое представление о национальном лице Ленина. Предлагалось «осудить поведение т. Крупской» за то, что она «всячески поощряла Шагинян», «делала всё это без ведома и согласия ЦК ВКП(б), превращая тем самым общепартийное дело – составление произведений о Ленине – в частное и семейное дело и выступая в роли монопольного истолкователя обстоятельств общественной и личной жизни и работы Ленина и его семьи, на что ЦК никому и никогда прав не давал», – так резко осудило политбюро роман Мариэтты Шагинян лишь за то, что в качестве деда В.И. Ленина писательница упомянула Александра Дмитриевича (Израиль Мойшевич) Бланка, отца матери (Литературный фронт. История политической цензуры 1932–1946: Сб. документов. С. 34–35).
В тяжёлом положении оказалась Ольга Войтинская, недавно назначенная заместителем главного редактора «Литературной газеты», в которой начались аресты «врагов народа». Редактора не было, ей пришлось многое делать в одиночку, но трагичность её была ещё и в том, что она была сотрудником органов НКВД, вела разведывательную работу, она не могла раскрывать свою двойственность. Как редактор газеты она должна была выступать против Веры Инбер, «организовавшей антисоветский литературный салон», но по приказанию НКВД она этого не могла сделать. Она знала об антисоветских настроениях Константина Федина, о «его политически вредной роли в литературе», но по приказу НКВД она была с Фединым в хороших отношениях. Особенно тяжкими были её отношения с Фёдором Панфёровым, успешным писателем, но связанным со столькими врагами народа. Стоило О. Войтинской покритиковать работу президиума советских писателей, защитить драматурга Н. Погодина от разнузданной критики П. Павленко, как Фадеев и Павленко, не лишившиеся «групповых настроений», на встрече со Сталиным 27 января 1939 года обвинили О. Войтинскую во всех смертных грехах, что, конечно, стало широко известно литературной общественности. «Дорогой товарищ Сталин! – писала О. Войтинская 30 января 1939 года. – Эту страшную для меня ночь, эти дни я вновь и вновь проверяла себя – не сделала ли я что-нибудь в моей жизни, недостойное члена партии. И я клянусь Вам, что всегда, во всей моей работе я старалась руководствоваться интересами партии… И вот Фадеев, Павленко – Вам, руководителям партии, говорят о том, что я плохая коммунистка… То, что проделывалось по отношению ко мне, желая «усмирить», по своим методам напоминает рапповские времена. О подробностях стыдно писать, стыдно за тех, кто это проделывал. Очень тяжелая обстановка в литературной среде, трудно даже поверить в возможность существования таких нравов. Сейчас, говоря от Вашего имени, Фадеев пытается расправиться со мной, это не к его чести, так как он знает, что я честная коммунистка…» (Большая цензура. С. 502–505).
И тысячи таких тревожных, трагических писем летели в ЦК ВКП(б), к политическим деятелям и наркомам с единственной просьбой объективно разобраться в обвинениях и доносах, которые во множестве скапливались в ГПУ, НКВД и других охранительных органах.
Можно было привести десятки таких писем и доносов, сыгравших свою роль в решении литературных проблем. Приведу из них лишь два…
