Кратчайшая история Советского Союза - Шейла Фицпатрик
Тем временем в городах в рамках кампании по изъятию городской экономики из частных рук под удар попал другой классовый враг. С помощью ГПУ государство пресекало деятельность нэпманов, мелких торговцев и ремесленников (а сами они отправлялись в тюрьму). Это была еще одна поспешная и непродуманная мера, вынудившая власти в спешном порядке, практически без предварительной подготовки выстраивать государственную сеть розничной торговли. Это привело к дефициту, нормированию товаров (благодаря которому население четче осознало военную угрозу) и как следствие – быстрому росту черного рынка.
Коллективизация и культурная революция
Коллективизация предположительно должна была быть добровольной. Но в деревнях почти не наблюдалось какого бы то ни было стихийного стремления коллективизироваться, и неотъемлемым элементом программы стало принуждение в форме параллельного процесса «раскулачивания», заключавшегося в отъеме земель и домов у тех, на кого наклеивали ярлык кулака; самих же кулаков ГПУ депортировало в отдаленные районы Советского Союза. Ставилась задача «ликвидации кулаков как класса», но поскольку на селе уже почти не осталось кулаков в первоначальном понимании этого слова, т. е. тех, кто эксплуатировал труд бедных крестьян (отчасти в результате усилий по пресечению подобной практики, предпринимаемых на протяжении 1920-х гг.), объявить кулаком и наказать можно было любого, кто не нравился соседям. Проводить коллективизацию – т. е., попросту говоря, убеждать крестьян записываться в коллективные хозяйства (сокращенно колхозы) под угрозой объявления кулаками и выселения – в сельскую местность выезжали бригады коммунистов и горожан-добровольцев. Записавшись в колхоз, крестьяне должны были передать своих лошадей на вспашку коллективных земель, которые образовывались слиянием традиционных личных наделов; иногда коллективизаторы забирали и прочий скот.
При всем энтузиазме, который в то время вызывало всяческое планирование, коллективизация стартовала практически без подготовки; ее правила придумывались по ходу дела. Никаких внятных указаний ни коллективизаторам, ни крестьянам не поступало, а о строительстве необходимой инфраструктуры вроде колхозных конюшен и речи не шло. Когда ситуация принимала плохой оборот, Сталин обвинял местные власти в «перегибах». Советская пропаганда изображала коллективизацию как движение от мелких к крупным сельскохозяйственным предприятиям и от отсталого ручного труда к современному механизированному. Но тракторов и комбайнов для обработки полей не хватало, а теми, что были, крестьяне не умели пользоваться. К тому же, несмотря на всю шумиху вокруг новообразованных крупных колхозов с названиями вроде «Гигант», организовать функционирующие единые хозяйства, превышающие размерами существующие деревни, оказалось задачей непосильной, и коммунистам пришлось негласно смириться с колхозами помельче.
Коллективизацию насаждали по всей стране, пусть и с некоторыми региональными особенностями. В Казахстане, где местное скотоводческое население все еще вело кочевой образ жизни, коллективизация обернулась введением принудительной оседлости, вызвавшей массовое сопротивление и бегство через границу в Китай. В Грузии, которая специализировалась не на зерновых, а в основном на фруктах, виноделии и технических культурах, коллективизация приняла более мягкие формы, в том числе благодаря усилиям местных коммунистов вроде Лаврентия Берии. В областях с этнически неоднородным населением преобладающая этническая группа порой пыталась записать в кулаки сравнительно благополучное меньшинство, например немецких крестьян Поволжья. Насильственное переселение кулаков из России и с Украины в Казахстан и другие национальные республики еще больше усиливало там этническую напряженность.
Раскулачиванию, по умеренной оценке, подверглось от 5 до 6 млн крестьян (включая и тех, кто под угрозой экспроприации бежал в города), что соответствовало примерно 4 % всех крестьянских хозяйств. Бо́льшую часть из 2 млн человек, депортированных за пределы родных регионов, переселили на невозделанные земли, а остальных отправили строить новые промышленные предприятия. В европейской части России крупных бунтов не случилось: не имевшая прецедентов угроза внезапным террором стала серьезным сдерживающим фактором для большинства крестьян; однако возмущение и пассивное сопротивление ощущалось повсеместно. Крестьяне были готовы отправлять скот на убой, лишь бы не отдавать его в колхозы, и прятали зерно, отказываясь выполнять нормы заготовок. Ходили слухи, что коллективизация – это пришествие Антихриста и что коллективизаторы собираются остричь женщинам волосы и узаконить групповой брак. Сопротивление принимало необычные формы: зачастую крестьянки (которых арестовывали реже, чем мужчин) следовали за коллективизаторами по деревне, рыдая напоказ и распевая церковные гимны.
Одним из самых поразительных аспектов коллективизации стала параллельная кампания, направленная против духовенства и церкви в русских и украинских деревнях, а также против буддизма и ислама в других регионах страны. Это четко показывает, что разжигание насилия в «классовой войне» являлось неотъемлемой частью всего процесса, поскольку любой, кто всерьез надеялся убедить крестьян отказаться от традиционного трудового и экономического уклада, уж точно не стал бы подливать масла в огонь, оскверняя местную церковь или мечеть. Но именно так и поступали комсомольские бригады из городов, когда, приезжая «коллективизировать» деревни, радостно бесчинствовали в церквях, раскапывали погосты, танцевали со скелетами и сбрасывали со звонниц колокола, отправляя их на переплавку «для нужд индустриализации». ГПУ тем временем арестовывало священнослужителей и депортировало их в отдаленные районы страны вместе с кулаками. Можно спорить, насколько крепка была христианская вера русских крестьян до этой атаки на церковь, но гонения ее, безусловно, укрепили. Кое-кто из горожан-коллективизаторов сочувствовал крестьянам, но многие всерьез верили в угрозу со стороны классовых врагов, окопавшихся в деревнях, особенно когда разозленные крестьяне расстреливали их в упор или подстерегали в засадах по ночам и топили в реках. Это было настоящее крещение огнем (хотя огня как такового там было и не много), и коммунистическая мифология пополнилась новыми героическими легендами в дополнение к преданиям эпохи Гражданской войны.
В городах культурная революция принимала самые разнообразные формы, от карнавальных до учебно-методических. Советские комсомольцы никогда не заходили так далеко, как китайские хунвейбины, которые, устроив собственную культурную революцию, заставляли настоящих живых людей маршировать по улицам в дурацких колпаках. Однако и тут устраивались парады, где глумились над чучелами священников и нэпманов и иногда даже сжигали их. «Летучие бригады» врывались в правительственные учреждения, разбрасывали документы и стыдили сотрудников, обзывая их «бюрократами». В Средней Азии кампании по искоренению чадры стали масштабными и принудительными. Студенты университетов устраивали митинги, где разоблачали «буржуазных» профессоров, которые затем должны были публично признать свои политические ошибки и обещать внести марксистские тексты в учебные планы. За самые вопиющие выходки культурные революционеры порой получали нагоняи от партийного руководства, но в целом к ним относились как к «эксцессам» позитивного процесса разрушения традиции и низвержения буржуазии с культурного пьедестала. Энтузиазм молодых коммунистов был неоспорим: как выражался один из современников, их «распустили» до такой степени, что они потеряли «чувство меры».
Мультикультурализм 1930-х гг.: грузин Иосиф Сталин и русский Клим Ворошилов в национальных халатах, подаренных колхозниками-передовиками из Туркмении и Таджикистана (1936). Справа в военном кителе – Серго Орджоникидзе[17]
Но была у культурной революции и другая, менее анархическая сторона: кампании позитивной дискриминации (этот термин здесь, конечно, анахронизм) в интересах рабочих, бедных крестьян и «отсталых» этнических групп, которые приобрели серьезный размах в конце 1920-х гг. Женщины в этот список тоже входили, правда, теперь, когда был распущен женотдел ЦК партии, они были в нем далеко не первыми. Под позитивной дискриминацией понималось как непосредственное продвижение на руководящие должности, так и преимущества при поступлении в высшие и профессиональные учебные заведения; второй мере, в лучших традициях культурной революции (хоть не без терзаний со стороны некоторых чиновников от образования), сопутствовало отчисление студентов, происходивших из семей буржуазии, кулаков и священников. В мировом масштабе позитивная дискриминация была для 1930-х гг. чем-то совершенно новым; в английском языке в тот период не существовало даже терминологии для адекватной передачи смысла происходившего. С точки зрения марксистской теории такая программа могла казаться предосудительной, поскольку рабочие не должны стремиться покинуть свой социальный класс, но сами рабочие, крестьяне и представители нерусских национальностей ценили эту возможность улучшить свое положение. В числе ее благодарных выгодоприобретателей оказались и будущие главы государства Никита Хрущев и Леонид
