Наполеон Бонапарт - Максимы и мысли узника Святой Елены

Самая невыносимая из тираний — это тирания подчиненных.

В результате термидорианской реакции правительство отстранило меня от командования. Но Обри посадил меня в тюрьму. Слуги, как известно, всегда ведут себя хуже господ [116].

После своего падения я оставил Франции огромный долг, это правда, но остались и мои чрезвычайные доходы, что же, в конце концов, сделали с ними?

Человек, которому развлечения помогают забыть о причиненных неприятностях, недолго помнит о них: это — верное средство против мелких неурядиц.

Я никогда ни в чем не отказывал императрице Жозефине, будучи уверенным в ее искренности и преданности мне.

Я стараюсь умалчивать о глупых поступках некоторых из европейских монархов подобно тому, как не принято говорить о благосклонности прежних своих любовниц.

Переход Груши от Намюра до Парижа — один из самых блистательных подвигов войны 1815 г. Я уже думал, что Груши с его сорока тысячами солдат потерян для меня и я не смогу вновь присоединить их к моей армии за Валансьеном и Бушеном, опираясь на северные крепости. Я мог организовать там систему обороны и отстаивать каждую пядь земли [117].

Ней и Лабедуайер [118], как малые дети, позволили себя расстрелять: к несчастию, им не дано было понять, что еще совсем недавно, во времена революции, те, кто выигрывал время, в конце концов оказывались правы.

И четырех справедливых страниц не сыщется во всем том, что понапечатано за последние четыре года о моем царствовании и о деяниях моих современников. Среди сочинителей немало пасквилянтов, но нет ни одного Фукидида.

Я всегда считал преступлением призвание монархом иностранцев того ради, чтобы укрепить свою власть в собственной стране.

Я отлично понимаю, что это Фуше составил проскрипционные списки, но имена лиц, коих я там нахожу, ничего мне не говорят [119].

Испанцы не нашли ничего лучшего, как одобрить конституцию, которую я предлагал в Байонне, к несчастию, не все тогда готовы были принять ее (я здесь имею в виду народ) [120].

Идея объединить в четырех отделениях Института [121] внушающее почтение сообщество различных, талантов была прекрасна. Надобно же было совершенно не понимать суть дела, чтобы искалечить сей памятник национальной славы.

Человеческий разум сделал возможным три важнейших завоевания: суд присяжных, равенство налогообложения и свободу совести; если только монархи не лишатся рассудка, они уже не станут нападать на эти три основы общественного договора.

Часто мне приходит на ум при чтении "Цензора", что он составляется Талейраном или Поццо ди Борго [122]. Эта книга — насквозь антифранцузская, ее сочинители — идеологи пустых мечтании: они делаются смешными, когда хотят управлять королями.

Когда народы перестают жаловаться, они перестают мыслить.

Я вел переговоры в Фонтенбло не ради себя: я действовал во имя нации и армии; если я сохранил за собой титул императора и прерогативы монарха, то это потому, что, отдавая себя на поношение врагам, я не хотел заставить краснеть храбрецов, кои служили мне.

Существует род воров, которых законы не преследуют и которые крадут у людей то, что есть у них самого драгоценного, а именно время.

Во Франции есть люди, которые вспоминают о Хартии, когда их охватывает страх, совсем как тот игрок, который возвращается к своей любовнице, когда проигрался.

Мадам де Сталь написала о страстях как женщина, вполне освоившаяся с предметом, о котором пишет. Она часто принимает сущую галиматью за нечто возвышенное и более всего пуста в тех случаях, когда претендует на глубокомысленность [123].

Время республик прошло: скоро в Европе не останется ни одной из них.

Если в механике знаешь три величины, всегда найдешь и четвертую (конечно, если хорошо владеешь математикой).

В массе своей испанский народ дик, невежествен и жесток: в то время как я приказывал обращаться с пленниками в лагерях Лиможа, Перигюе и Мулэна по-человечески, моих солдат убивали, обрекали на пытки и мученическую смерть. Условия капитуляции генерала Дюпона в Байлене были столь постыдно нарушены, что едва ли тому отыщется подобный пример в истории [124].

Прощая тех, кто меня поносит, я всегда могу поставить себя выше их.

Всякое партийное сборище состоит из глупцов и негодяев.

После моей высадки в Каннах парижские газеты запестрели заголовками: Мятеж Бонапарта; через пять дней: Генерал Бонапарт вступил в Гренобль; одиннадцать дней спустя: Наполеон вступил в Лион; двадцать дней спустя: Император прибыл в Тюильри; ищите после этого в газетах общественное мнение!

После того как в моем распоряжении были, казалось, все сокровища Европы, я покинул ее; имея в кармане только двести тысяч франков. Но англичане не усомнились, что это соответствует моему достоинству; купец, который сжег пачку долговых обязательств Карла Пятого на пятьдесят тысяч дукатов, выказал себя душевно более щедрым, нежели сей император [125].

Ни в арифметике, ни в геометрии нет никаких тайн. Из всех наук эти две более всего служат к изощрению ума.

После моего падения фразеры, которые ранее были у меня на жалованье, не переставали называть меня узурпатором: им не дано понять, что еще сегодня я мог стоять во главе всех остальных монархов Европы. Во Франции способны сочинять одну лишь романическую чепуху.

Макиавелли учит, как успешно вести войны. Мне же известно лишь одно средство для сего — быть сильнейшим. Этот флорентийский секретарь — не более как профан в политике.

Государь утрачивает расположение народа как из-за ошибки, не стоящей внимания, так и вследствие государственного переворота. Когда же вполне осваиваются с искусством править, то рисковать своей репутацией следует с большой осторожностью.

Я не брал на себя труд вести переговоры с государями Германии, напротив, я увлек их за собою после победы при Аустерлице, и они сделали на меня ставку, поскольку я был победителем [126]. Александр также сможет сделать это, когда разобьет пруссаков и австрийцев.

Истинный монарх, желая войны, не избегает ее; когда же его вынуждают к ней, он должен, отнюдь не медля, первым обнажить шпагу, быстро и энергично осуществить вторжение, иначе все преимущества будут у нападающей стороны.

Локк — великий объяснителъ и плохой логик [127].

Ежели бы в империи Тиберия [128] были якобинцы и роялисты, то уж он не терял бы времени попусту, проводя оное в оргиях.

Общие места богословских споров вышли из моды, их заменили общие места в политике.

Я восстановил отличия таковыми, как я их понимаю, то есть основанными на титулах и трофеях; мое дворянство не было феодальным старьем: в бароны я жаловал из капралов.

Я не из тех слабоумных государей, которые позволяют все делать другим и не делают ничего сами, иначе я мог бы выговорить себе что-то вроде королевства, например за Луарой [129].

Я не думаю, что Франция когда-либо знала лучший порядок, нежели тот, каковой был при мне.

Государь, совершенный во всех отношениях, должен был бы поступать, как Цезарь, нравами походить на Юлиана, а добродетелями — на Марка Аврелия [130].

Надобно править людьми, пользуясь упряжью, которая надета на них сейчас, а не той, что была в прежние времена.

Спрашивать, до каких пор религия необходима политической власти, все равно что спрашивать, до каких пор можно делать прокол больному водянкой: все зависит от благоразумия врача.

Высокопарный Тацит говорит, что опасно оставлять жизнь тем, у кого отняли все; я убедился в справедливости этого!

После московской катастрофы меня уже сочли было политическим трупом, но все еще оставались я сам и мое имя, и вот уже через три месяца я вновь явился во главе двухсот тысяч моих солдат.

Мое восемнадцатое брюмера было значительным по своим последствиям: ведь именно с этого момента началось восстановление общественного порядка во Франции [131].