Наполеон Бонапарт - Максимы и мысли узника Святой Елены

Теология для религии все равно что отрава в еде.

Я сделал Париж более благоустроенным, более чистым и здоровым, прекраснее, нежели он был до меня, и все это посреди войн, которые я принужден был вести; парижане принимали все эти благодеяния и восхваляли меня; в сущности, они суть не что иное, как исправные поставщики канатных плясунов, кондитеров и моды на всю Европу.

Когда столетия сменяют друг друга, то, равно как и в походе, всегда можно встретить отставших.

Гражданская война, когда дело государя служит ей предлогом, может продолжаться долго; но в конце концов народ одерживает верх.

Общественный порядок любой нации покоится на выборе людей, предназначенных к тому, чтобы поддерживать его.

Народ имеет собственное суждение, покуда не введен в заблуждение демагогами.

Мой Государственный совет состоял из людей честных и заслуженных, исключая нескольких хамелеонов, которые туда проскользнули, как то, впрочем, случается повсюду.

Мое правительство вознесено было слишком высоко, чтобы заметить пороки пружин, приводящих его в движение; со всем тем я пятнадцать лет управлял сорока двумя миллионами людей в интересах большинства и без каких-либо серьезных потрясений.

За все мое царствование меня по-настоящему и более всего поразило, пожалуй, только то, что Папу на границах моей Империи встречал изменивший вере отцов Абдала Мену, а в Париже — трое священников-отступников, и вдобавок еще и женатых, каковы суть — Т[алейра]н, Ф[уш]е и О[тери]в [101].

Морское право касается всех народов без исключения. Море не может возделываться, как земля, или находиться в чьем бы то ни было владении: оно — единственная дорога, которая на деле является всеобщей, и всякая исключительная претензия со стороны одной нации на морское господство равносильна объявлению войны другим народам.

Ежели бы отречение короля Карла IV не было вынуждено силою, я признал бы королем Испании Фердинанда. События в Аранхуэсе не могли быть для меня безразличными, ибо мои войска заняли полуостров: как монарх и как сосед, я не должен был терпеть подобного насилия [102].

Конституционалисты — всего-навсего простаки: во Франции нарушены все соглашения, и, что бы ни делали ликурги, они и далее будут нарушаться. Хартия — всего лишь клочок бумаги.

Нации, народу, армии, всем французам не следует забывать о своем прошлом: ведь оное составляет их славу.

Легче учредить республику без анархии, нежели монархию без деспотизма.

Люди, кои являются хозяевами у себя дома, никогда и никого не преследуют, вот почему короля, с которым соглашаются, почитают добрым королем.

Реформаторы по большей части ведут себя как люди больные, которые сердятся, что другие чувствуют себя хорошо; и вот они уже запрещают всем есть то, в чем отказывают себе.

Я не люблю, когда притворяются, что презирают смерть: уметь переносить то, что неизбежно, — в этом заключается важнейший человеческий закон.

Трусливый бежит от того, кто злее его; слабого побеждает сильнейший — таково происхождение политического права.

Я вижу в спартанцах народ воистину бесстрашный и неукротимый, такой народ ведет свое происхождение из славных веков Лакедемона [103], подобное сему мы видим и в средние века, когда, кого ни взять из капуцинов, все умирали святою смертию.

Сенат обнаружил признаки деятельности лишь тогда, когда я оказался побежденным, но если бы я вышел победителем, то несомненно получил бы с его стороны полное одобрение своих действий.

Реньо обладал способностью говорить легко и складно, вот почему я не раз посылал его выступать с пространными речами в Палате и в Сенате. Подобные люди — не что иное, как бездарные болтуны [104].

О[жеро] предал меня; правда, я всегда считал его негодяем [105].

Реаль много делал для моей полиции. Когда мне хотелось посмеяться, я напоминал ему то место из его революционной газеты, где он приглашал добрых патриотов собраться 2 января, чтобы поужинать головою свиньи. При мне он уже так не поступал, но скопил себе весьма приличное состояние [106].

Людовик XVIII обошелся с цареубийцами благоразумно: помилование было его правом, поскольку дело касалось только его семьи, но измена, растрата общественных денег, преступления по отношению к правительству — прерогатива Верховного суда; я никогда не помиловал бы за таковые преступления.

В несчастии обыкновенно не уважают того, в ком прежде почитали величие.

Блюхер говорил, что сражался каждый день со времени перехода через Рейн в январе 1814 г. до самого вступления в Париж. Союзники признают, что за три месяца потеряли 140000 человек; думаю, что их потери были намного серьезнее. Я атаковал их каждое утро на линии в 150 лье. Именно при Ла-Ротьере Блюхер выказал себя лучше всего; подо мною в тот день была убита лошадь [107]. Сей прусский генерал был всего лишь хорошим солдатом: в тот день он так и не сумел воспользоваться достигнутым преимуществом. Моя же гвардия совершала чудеса доблести.

Сенат обвинил меня в том, что я изменял его указы, то есть в изготовлении фальшивок. Всем же на самом деле известно, что у меня не было необходимости в таковом ухищрении: одно движение моей руки уже означало приказ. Сам Сенат делал всегда больше, нежели от него требовалось. Если я и презирал людей, как меня в том упрекают, то деятельность сенатского корпуса доказывает, что это не было так уж безосновательно.

Мне никогда не упрекнуть себя в том, что я ставил честь свою выше счастия Франции.

Я сказал как-то, что Франция заключалась во мне, а не в парижской публике. Мне же приписывали высказывание "Франция — это я", что было бы бессмыслицей.

В глазах большинства людей узурпатор — это лишенный трона государь, законный король — тот, кто раздает милости и должности, совсем как Амфитрион в глазах Созия — это тот, у кого можно пообедать [108].

Бывают люди добродетельные лишь потому, что у них не было случая предаваться порокам.

Чернь воображает себе Бога королем, — который тоже держит Совет у себя при дворе.

"Мысли" Паскаля — это какая-то галиматья; о нем можно сказать то же, что чернь говорит о шарлатанах: "Должно быть, он не лишен разума, поелику мы его не понимаем" [109].

Стремление властвовать над умами себе подобных — одна из самых сильных страстей человеческих.

Я не верю, что Бурбоны лучше, нежели я, поняли, в чем состоят интересы монархии. Касательно же интересов их династии, лишь впоследствии сие дано будет увидеть: они придерживаются политики по видимости весьма возвышенного свойства.

Среди революционеров, деяния коих исполнены были величия и благородства, можно отметить Ланж[юине], Лафайетта, Карно [110] и некоторых других; эти люди пережили самих себя: ныне их роль сыграна, жизненное поприще завершилось, их влияние ничтожно. Они — весьма удобные орудия, коими надобно уметь пользоваться.

Я не верил бы ухищрениям этого интригана Деказа. Но во всяком случае надобно подождать, чем все это кончится [111].

Я заставил собственных своих врагов служить моей славе или умереть вместе со мною — вот что является особливой чертой моего правления.

Сдается мне, что в событиях последнего времени тяжкие бедствия были выше сил человеческих.

Г-н де Шатобриан почтил меня красноречивой, но отнюдь не справедливой филиппикой. Он много сделал для торжества королевского дела. Воистину, это — гениальный человек [112].

Договор 20 ноября был ничем не лучше капитуляции Парижа; так и не знаешь, кто здесь виноват, иностранцы или же само французское правительство [113].

Кто осмелился бы сказать мне на поле сражения под Фридландом или на неманском плоту, что русские будут расхаживать в Париже как господа и что пруссаки расположатся лагерем на Монмартре? [114]

Когда пруссаки потребовали от меня вывести свои войска из Германии в течение трех недель, в моем распоряжении было шестьсот тысяч солдат. Я думал, что все в их кабинете посходили с ума: успех оправдывает все, но безумие пруссаков было чистым бахвальством [115].