Михаэль Вик - Закат над Кенигсбергом
С каждым днем ситуация становилась все более напряженной. Гитлер вел рискованную игру, провоцируя другие страны на вооруженный конфликт. Уже давно на войну работала вся оборонная промышленность, строились автострады для передвижения войск, велись подготовка молодежи и систематическая пропаганда. Даже неожиданное заключение с Советским Союзом пакта о ненападении, как выяснилось впоследствии, не сулило другим народам ничего хорошего.
Вдобавок к многолетней травле евреев началась резкая антипольская пропаганда, и сразу же возникла ненависть к полякам и появилось ругательство «грязный полячишко». События развивались стремительно, и заявление Гитлера 1 сентября 1939 года: «Отныне мы будем стрелять в ответ» (как если бы это слабая Польша напала на сильную Германию) развязало Вторую мировую войну. Начался предпоследний акт трагедии. Быстрые победы над Польшей и другими соседями — Данией, Норвегией, Голландией, Бельгией, наконец капитуляция Франции вознесли Гитлера и его приспешников на вершину могущества. Все кругом ликовало. Беспрерывно праздновались победы над очередным поверженным государством, и каждой семье полагалось вывешивать из окна по меньшей мере один флаг со свастикой. Гитлера славили как величайшего государственного деятеля, величайшего полководца, величайшего немца всех времен; вся Германия, обезумев, заходилась от восторга и наслаждалась возможностью безнаказанно считать себя лучше, благороднее, значительнее всех в мире. Прежде, чем этому заблуждению был положен печальный конец, должно было пройти немало времени, вместившего немало горя.
Бар-мицва
Месяцы до и после моей бар-мицвы были наполнены событиями, привнесшими в нашу жизнь множество забот, перемен и ограничений. Размеры пищевого пайка для евреев постоянно сокращались, а на продовольственных карточках еще и буква «J» появилась. Покупать продукты питания разрешалось только в строго определенное время и в специально отведенных магазинах. К занятиям по гражданской обороне нас не допускали. Особым распоряжением евреям воспрещалось находиться на улице после восьми часов вечера. Всех евреев, начиная с четырнадцатилетнего возраста, заставляли работать, как правило, на вредных производствах — химических фабриках, рудниках и вывозе мусора. Моя мать уже трудилась по десять часов в сутки на химической фабрике «Гамм и сын».
Нападение на Россию 22 июня 1941 года имело следствием первые воздушные тревоги и несильные бомбардировки русской авиации. Но Германия все еще одерживала победы, и война продолжала служить успешному самоутверждению нацистов. Оккупирована была вся Центральная Европа, исключая Швейцарию, и часть Балкан. В мае произошло нападение на Югославию и Грецию, сложили оружие Дания и Норвегия, и не приходится сомневаться, что Гитлер вступил бы и в Швецию, откажись она поставлять железную руду и предоставлять свою территорию для немецких передвижений. Казалось, ничто не защитит мир от гитлеровской агрессии.
Однако не антиеврейские постановления и сводки с фронтов, не игра на скрипке и подростковая влюбленность, не Конфуций и Карл Май, а именно бар-мицва стала для меня главным событием июля, оттеснив на задний план все остальное.
В очень плотно застроенном жилом квартале старого Кенигсберга, в небольшом переулке рядом с Зайлер-штрассе, располагалась синагога еврейской общины «Адат Исраэль». Это была группа ортодоксальных иудеев, которые в период с 1899 по 1921 год даже не входили в состав слишком, на их взгляд, либеральной еврейской общины Кенигсберга. Раскол произошел на почве многолетних разногласий — не только религиозных, но и финансовых. В «Хрустальную ночь» интерьер синагоги и предметы культа пострадали, однако поджечь здание богохульники не решились: могли загореться соседние дома. Так что ущерб удалось устранить, и богослужения возобновились. Но хозяева этой синагоги, в отличие от хозяев синагоги сгоревшей, были правоверными иудеями, они настаивали на строгом соблюдении предписаний и ритуала.
К тому времени мой либеральный наставник эмигрировал, и опекать меня взялся господин Беньямин, державшийся строгих взглядов. Он был добрый человек и верил, что при соблюдении всех заповедей можно достичь своего рода неуязвимости. Жизнь его была такова, что он мог с чистой совестью ожидать, что Всевышний им доволен, и, поскольку все происходит по воле Божьей, он мог смело ей довериться. Господин Беньямин не сомневался в том, что Божья воля проявляется в судьбе человека, а значит, если о чем и надлежит заботиться, так о том только, чтобы вести себя лучше других и тем самым заслужить наибольшее благорасположение Всевышнего.
Этот богобоязненный человек произвел на меня сильное впечатление и, несомненно, увлек меня своею религиозностью и образом мыслей. Он знал еще брата моего дедушки, Исраэля Хулиша, и высоко его ценил как благочестивого раввина. Вероятно, он полагал, что и внучатому племяннику такого достойного человека суждено стать благочестивым иудеем. Нередко после субботней службы он приглашал меня к себе домой. Перед тем как сесть за празднично накрытый обеденный стол (еды было совсем немного), совершалось омовение рук и звучала «браха», и то же самое произносилось перед тем как съесть первый кусок и сделать первый глоток: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, выращивающий хлеб из земли» или «… творящий плод виноградной лозы». Естественно, что при столь частом обращении к Господу предметом бесед были преимущественно духовные темы. Предпочтение отдавалось таким, как проповедь, псалом, иудейская история, заповеди Моисея и их толкование.
Я стал ортодоксальным евреем. Каждое утро я повязывал филактерии (специальные кожаные коробочки для утренних молитв), прилежно изучал древнееврейский и готовился к бар-мицве. От родителей я в то время отдалился, и мне до сих пор памятен полный ужаса взгляд отца, когда он застал меня за утренней молитвой. Мне был очень неприятен его испуг. Мама не знала толком, как реагировать на мое поведение. Собственно, мне хотелось и полагалось соблюдать также все предписания относительно пищи, но здесь я сталкивался с непреодолимыми препятствиями, ведь и готовил не я, и еды становилось все меньше. У меня не оставалось выбора: с давних пор в семье было заведено есть то, что подано.
В субботу благочестивому еврею не разрешалось пользоваться транспортом, но синагога была далеко, добираться туда пешком было бы очень долго. В Песах полагалось есть только пресный хлеб (мацу), а в Йом-Кипур полагалось поститься. Чтобы выполнять все эти заповеди, мне требовалась родительская поддержка, одной их доброжелательной терпимости было недостаточно. Таким образом, возникала противоречивая ситуация: соблюдение заповедей постоянно чередовалось с их нарушением, и это лицемерие ввиду моего очень серьезного отношения к Богу очень меня угнетало. Но пока иной возможности, кроме как мириться с нарушениями заповедей, противоречиями и двойственностью, не было. В школе, синагоге и среди еврейских друзей я был ортодоксальным иудеем. Дома же я ел некошерное и не мог последовательно соблюдать другие предписания. Господин Беньямин считал меня правоверным иудеем, родители — послушным сыном.
Когда же наконец наступил день бар-мицвы, я почувствовал себя столь сильно приверженным иудейским традициям богопочитания, что Бог и иудейские обряды стали для меня нераздельны. День, когда я, по выражению господина Беньямина, предстал «пред ликом Господним», был днем, когда на этом лике были написаны ветхозаветные черты, и я поклонялся ему, как богобоязненный иудей.
Вспоминаю это ясное, солнечное утро в конце июля. Мама заботливо приготовила мне костюм с длинными брюками. Я прочитал утренние молитвы настолько благоговейно, насколько мог, и, ничего не вкусив и не пригубив, уложил свой талес в сумку из синего бархата. Отец был на репетиции оркестра и, как мне показалось, не желал иметь хоть какое-то отношение к моей бар-мицве. Все это было ему чуждо, а возможно, и не слишком приятно. Не берусь об этом судить и предпочитаю думать, что он не хотел мешать моему иудейскому посвящению своим христианским присутствием. Я сказал матери, что отправлюсь в синагогу пешком, а не проеду полпути на трамвае, как это бывало раньше.
Заранее выхожу из дому и чувствую: то, как мама сейчас попрощалась со мною, было и ее благословением. В синагоге мы, по иудейскому обычаю, будем отделены друг от друга и увидимся только тогда, когда все закончится.
За время долгого пути меня посещает столько мыслей, что их хватило бы на две такие дороги. Свернув на Зайлер-штрассе, встречаю школьных друзей и Рут. Смущаясь и краснея, она дарит мне цветок. Она тихая и тонко чувствующая девочка. Моя любовь к ней то и дело меняет свои оттенки.
Это, в самом деле, мой день, и как хорошо, что бар-мицва сегодня только у меня одного. По узкому коридору мы входим в синагогу, где мне отводят особое место. Все внимательны ко мне и ведут себя, как со взрослым, заслуживающим уважения. Мое волнение возрастает. Я слегка беспокоюсь, действительно ли хорошо все выучил. Мне предстоит прочесть довольно большой отрывок из Торы. Почти все начало службы проходит мимо моего внимания. Я все сильнее волнуюсь перед своим «выходом». Ожидание великого момента тянется бесконечно. Но наступает и он.
