Барбара Такман - Европа перед катастрофой. 1890-1914
В знак признания появления новой силы на политической арене Джона Бёрнса назначили президентом Совета местного самоуправления, и он стал первым представителем рабочего класса, занявшим государственный пост. «Поздравляю вас, сэр Генри, – написал он в ответ Кэмпбеллу-Баннерману, новому премьер-министру, который и предложил ему эту должность. – Это самое знаменательное из всех ваших назначений»36. После недельного пребывания в рядах правящего класса Бёрнс сказал Беатрисе Вебб: «Я чувствую себя совершенно другим человеком, чем неделю назад». Ему настолько понравилось иметь правительственную должность, что он процитировал сэру Эдуарду Грею строчку из произведения натуралиста Гилберта Уайта: «В июне у черепахи поднимается настроение, и она идет на кончиках своих лапок».
Но для тори это было величайшее поражение на выборах в обозримом времени. Даже Бальфур потерял место в палате общин, как и его брат Джеральд, двое членов его кабинета – Альфред Литтлтон и Сент-Джон Бродрик, его кузен Хью Сесил и, что особенно опечалило журнал «Панч», Генри Чаплин, сквайр Англии, тридцать девять лет прослуживший членом парламента. Все они вновь обрели свои депутатские места во время последующих дополнительных выборов, но пока балом правил «новый демос», наслаждаясь победоносным парламентским большинством.
Во время предвыборной кампании в Манчестере Бальфур, обладавший уникальной способностью не поддаваться суете, взял тайм-аут, чтобы поразмышлять над проблемой, интересовавшей не только его: вернется ли он в кресло премьер-министра? В 1903 году Теодор Герцль от имени сионистов попросил Джозефа Чемберлена оказать содействие в получении колониальной хартии для Синайского полуострова. Чемберлен не мог повлиять на британские власти в Египте, но видел в евреях превосходных агентов колониализма и предложил им Уганду в Восточной Африке взамен Палестины. Хотя в России продолжались погромы и восточноевропейские евреи пытались бежать из Европы, сионистский конгресс отказался от предложения, и Бальфур хотел понять – почему? Его давно занимала идея о том, что «христианская религия и цивилизация в большом долгу перед иудаизмом». Он постоянно держал на задворках памяти проблему Уганды и в разгар предвыборной кампании попросил своего политического агента господина Дрейфуса высказать свое мнение на этот счет. Дрейфус предложил привести друга, ревностного сиониста, родившегося в российской черте оседлости, д-ра Хаима Вейцмана, тогда тридцатидвухлетнего преподавателя химии в университете Виктории в Манчестере. Бальфур в своем избирательном штабе, устроенном в отеле Манчестера, отвел пятнадцать минут для разговора с гостем, а слушал его более часа 37. Вейцман нервничал и волновался, пытаясь рассказать известному государственному деятелю на ломаном английском языке историю надежд, страданий и идейно-нравственных мытарств своего народа. «Я прочитал целую лекцию о смысле и значении сионизма… Ничто другое, а только лишь глубокая религиозная убежденность, выраженная в политических терминах, может сохранить это движение, и эта убежденность должна основываться и проистекать из Палестины. Любое отклонение от Палестины было бы недопустимо… Я взмок, стараясь найти менее нудный способ выражения… Неожиданно и для себя я вдруг сказал: “Господин Бальфур, представьте себе, что я предлагаю вам Париж вместо Лондона. Вы согласитесь?”
Он выпрямился, взглянул на меня и ответил: “Но, доктор Вейцман, у нас уже есть Лондон”.
Верно, сказал я. Но у нас был Иерусалим, когда на месте Лондона было болото. Он откинулся назад и продолжал в упор смотреть на меня… Я больше не видел его до 1914 года». А о декларации, названной впоследствии его именем, Бальфур скажет на исходе жизни: «Это самое значительное из всего, что я сделал».
На следующее утро после провальных выборов Бальфур навестил друга и произвел на него удручающее впечатление: за всю жизнь он еще не видел его «в таком расстройстве»38. Однако Бальфур ушел спать с книгой в руках, спустился к завтраку «отдохнувшим и жизнерадостным», после обеда играл в гольф, назавтра тоже играл в гольф и казался в полной мере довольным собой, совершенно не интересовался результатами выборов, «даже не взял в руки газету». В поражении он видел следствие подъема рабочего движения и нарастания в обществе жажды перемен. Реальные проблемы не играли значительной роли: аудитория не внимала аргументам.
Игра в гольф не отвлекала его от раздумий. «Выборы 1906 года знаменуют начало новой эры», – писал он на следующий день Фрэнсису Ноуллзу, секретарю короля. Внезапное пришествие Лейбористской партии – многообещающий факт. Подана заявка на власть новым претендентом. В письмах, отправленных и в этот, и в последующие дни 39, Бальфур разъяснял свое видение перемен: «Происходит нечто большее, чем обыкновенные партийные перестановки; то, что происходит сейчас, не имеет никакого отношения к нашим перебранкам, случавшимся три года назад». Кэмпбелл-Баннерман – «всего лишь щепка, подхваченная течением, которое он не в силах контролировать». Смысл происходящей драмы можно понять только в контексте того массового движения, которое привело к бойне в Санкт-Петербурге, вызвало бунты в Вене, манифестации социалистов в Берлине. Предугадывая долговременные последствия текущих политических трансформаций, Бальфур писал в дни триумфа либералов: «Все закончится, я думаю, развалом либеральной партии». Новые условия борьбы его больше приободряли, а не расстраивали, и он заверял Ноуллза в том, что у него нет «ни малейших намерений уйти из политики», так как меня «чрезвычайно заинтересовало то, что сейчас происходит».
Яснее многих других политиков он уловил начало смещения власти, не обычного смещения влияния от одной партии к другой, а гораздо более грандиозного сдвига – перехода власти к новому классу. Этот класс был еще далек от обладания властью, но его нарастающее давление на тех, кто этой властью обладал, вызывало в обществе конвульсии его отдельных компонентов.
Однако у Бальфура все еще не было места в парламенте. «Конечно же, я вовсе не собираюсь разъезжать по стране и доказывать всем, какой я честный и прилежный труженик»40. Для него нашли место в совете Лондона, и он вернулся в палату общин как лидер оппозиции.
Не только Бальфур, но и другие политики видели в триумфе либерализма предзнаменование его распада. Социалисты вынесли ему марксистский приговор. Роберт Блэтчфорд предсказал, что Либеральная партия какое-то время продержится, не проявляя особой активности, чтобы не отпугнуть умеренных последователей 41. Если либералы попытаются принять действительно целительное социальное законодательство, то лишатся поддержки капиталистических доброжелателей, которые перебегут к тори. Ничего не сделав в сфере социальных реформ, они утратят поддержку радикалов, их избравших. В любом случае для них это будет первое и последнее правительство. «Самое ценное содействие нашему делу окажет неминуемая дезинтеграция Либеральной партии», – заявлял Блэтчфорд.
Парламент 1906 года убедил тори в возвышении социализма и нарастании угрозы привилегированным классам. До сего времени землевладельческая аристократия и помещичье сословие были уверены в том, что могут говорить от имени народа, что у них общие интересы и в этом смысле они являются единым целым. Они верили в великодушие и благотворительность демократии тори, не вмешивающейся в существующий порядок. Они представляли себе народ в образе крестьян и слуг, которых привыкли видеть каждодневно и принимали за класс. Джордж Уиндем, главный секретарь по делам Ирландии в кабинете Бальфура, истинный тори, сохранивший свое место на выборах 1906 года, был искренне убежден в том, что выиграл только потому, как он писал матери, «что меня любят рабочие»: «Я победил благодаря их сердцам… Я всегда воспевал братство империи для всех, отстаивал равные условия для инородцев, величие империи для наших детей, необходимость откровенного разговора о христианстве в школах… Я открыл им свое сердце, и мы полюбили друг друга. Я выиграл, опираясь на торизм, империю и фискальную реформу. Ирландцы проголосовали за меня. Рыбаки проголосовали за меня. Солдаты проголосовали за меня. Мастеровые проголосовали за меня! Только потому что мы нравились друг другу и любим традиции прошлого и славное будущее».
Идиллия XVIII века, нарисованная Уиндемом, вне зависимости от ситуации в его электорате, и для Англии, и для всего мира в 1906 году была таким же анахронизмом, как принц-регент. Сельскохозяйственный класс исчезал, просачиваясь в города, а между индустриальным пролетариатом и патрициями не существовало никакой любви и общих интересов. Уиндем и иже с ним ничего не знали о жизни шахтеров и фабричных рабочих, людей, обитавших в серых, одноликих домах, стоящих унылыми, монотонными рядами. «Вообразите, – говорил Уинстон Черчилль приятелю, когда они проводили избирательную кампанию в Манчестере и проходили по одной в особенности убогой улице. – Каково жить на этих улицах, никогда не видеть ничего прекрасного, никогда не съесть ничего вкусного – никогда не сказать ничего умного!»42 Таковыми были в массе своей новые избиратели.
