Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Складывается впечатление, будто ее язык лишь мало-помалу обретает нужные свойства по мере изложения. Для этой автобиографии, написанной от первого лица без смены перспективы, характерна отчетливо реалистическая манера письма. Повествование, прослеживающее отдельные этапы ее арестантской жизни в хронологическом порядке, она структурирует при помощи вставных историй других заключенных, реконструкции событий, акцента на тех или иных поступках. Позицию субъективно рассуждающего «я» по отношению к другим людям, к подругам по несчастью она занимает прежде всего в индивидуальных описаниях, преимущественно портретах солагерниц. Противоположность им составляют наблюдения, в которых чувствуется дистанция, аналитический интерес: реконструкция целых сцен допроса с упоминанием имен следователей, лагерных условий, феномена уголовников, образующих отдельную касту.
Показателен язык изумления, ужаса и непонимания, используемый для описания определенных затрагивающих как тело, так и психику впечатлений: ареста, абсурдного обвинения, допросов, содержания в камере, гигиены, других заключенных, перевозки в тюремном вагоне, поезда, парохода, неизвестности пункта назначения, голода, исходящей от уголовниц угрозы, холода, надзирателей, дополнительных наказаний, принудительного труда, лагерей, а самое, пожалуй, главное – шока от полного изменения прежней жизни.
Первая встреча с «другой жизнью» вызывает реакцию сродни крайнему изумлению, ступору, о которой уже говорилось:
Когда 31‑ю камеру отперли, я в растерянности застыла на пороге. Лишь окрик «Давай!» и толчок закрываемой дверью заставили меня войти. Первая мысль: да это же сумасшедший дом! Сотня почти голых женщин сидели на корточках, лежали, мостились на нарах вплотную друг к другу. Помещение было забито под завязку, дышать почти нечем (BN 50).
Скученность, нехватка пространства, тесное соприкосновение с чужими телами – отныне этот опыт будет сопровождать ее везде. Она подробно комментирует судьбы других узниц, к которым испытывает биографический интерес. При этом она стремится как бы задним числом обличить постигшую этих приговоренных к лагерям женщин несправедливость, указывая на злостную халатность или возмутительную случайность того или иного решения, приводившие к присуждению сроков при пересмотре дел.
Трансформация всего прежнего жизненного уклада вызвала перемену и в самой Бубер-Нойман: она все лучше осознает факт вырождения коммунистической партии в аппарат угнетения и принуждения, а кроме того, не может понять ограниченность других узниц, которые несмотря на все пережитое сохраняют верность партии.
Она убеждена в том, что следователи, хотевшие вырвать у нее признание, нелепость которого была очевидна им самим, и применявшие недобросовестные методы, чтобы добыть ее подпись (ей сообщили о пытках других заключенных), – преступники, ведающие, что творят. В полном отходе коммунистической идеологии от изначальных убеждений она не сомневалась с самого начала волны арестов, до этого уже затронувшей ее мужа Гейнца Ноймана, которого расстреляли, и других критически настроенных единомышленников. В отличие от Солженицына и Гинзбург, ей не потребовался процесс медленного осознания. Для нее арест и допрос с пристрастием в одночасье обрушили все это идеологическое здание. Вопросу о смысле ложных признаний, которым задается в «Слепящей тьме» Артур Кёстлер, она внимания не уделяет, равно как и вопросу о том, был ли страх перед угрозой системе со стороны внутренних и внешних враждебных сил оправданным, как с готовностью утверждали некоторые из ее подруг по несчастью, или же чистой воды паранойей, как предполагалось за рубежом.
Допрос, вымогание признания, приговор и высылка кажутся Маргарите Бубер-Нойман лишенными всякой логики до тех пор, пока она не приходит к убеждению, что принудительный труд служит экономическим целям, которых сама она, конечно, не разделяет. Ее цель – выжить. Ее определяют в группу заключенных, которым поручены полевые работы: прополка подсолнухового поля, где выращивают молодые растения, на палящей жаре. Затем следуют такие работы, как очистка зерна, борьба с болезнью животных (бруцеллезом), а потом перетаскивание мешков с зерном (каждый мешок весил центнер, пишет она). Помимо поражений, таких как попадание в «штрафной блок» (концлагерное понятие, которое она применяет к ГУЛАГу; имеется в виду ужесточение трудовых требований, грозившее полным изнеможением, почти смертью), она рассказывает, используя напряженные моменты, и об удачах, позволяющих перевести дух. Таково, например, недолгое общение с молодым солагерником, чья болезнь давала ему некоторые льготы по части питания, на полевых работах в Казахстане. Эта связь, чей любовный характер она подчеркивает, спасла ее от голода и депрессии. Она все время встречает людей, которые несмотря ни на что помогают ей, будь то просто приветливость и симпатия или же материальная поддержка – например, в виде еды. Помогает другим и она. Предположение Тодорова о возможности выживания благодаря взаимной «заботе» подкрепляется сообщениями Бубер-Нойман. Но и здесь выживание имело немало общего с категорией придурков, когда благодаря ловкости и удаче удавалось получить работу в овощной кладовой, где воровство ради утоления голода не просто было возможным, а прямо-таки напрашивалось само собой.
Реконструкция допросов в советской тюрьме Бутырке сопоставима по точности с текстом Штайнера и совпадает с ним едва ли не дословно: Бубер-Нойман описывает, как ее грубо уводят на допрос, вспоминает помещение, где он велся, действующих лиц, внешность и поведение следователя, угрожающую атмосферу и свой возмущенный отказ подписывать протокол, где она обвинялась в принадлежности к контрреволюционной организации и агитации против советского государства. За это «преступление» ее приговаривают к пяти годам лагерей. В ее случае признанной коммунистки и жены известного немецкого коммуниста[531], который вел политическую деятельность в Советском Союзе, пункт обвинения, объявлявший ее контрреволюционеркой, имел особые последствия и сопровождал ее в заключении подобно клейму. Даже в концлагере Равенсбрюк ей пришлось, как предполагаемой троцкистке, оправдываться перед заключенными немецкими коммунистками.
Начинается приключение, от которого не убежать: ее и других арестантов обоего пола везут в неизвестность на товарных поездах. Обстановка как бы предвосхищает будущие лагерные условия, демонстрируя полную утрату цивилизации (антисанитария, нары), сокращение пайка, беззащитность перед депортируемыми вместе с ней уголовниками. Как и во всех рассказах о высылке, в центре внимания находятся обстоятельства, предшествующие прибытию на место назначения, в данном случае в казахскую степь: как люди размещаются в слишком тесном купе товарного поезда, как утоляют жгучую жажду, что становится насущной проблемой из‑за единственного вида пищи – соленой рыбы, которую просто бросают в вагоны, не предлагая воды. Солженицын и Штайнер тоже описывают это кормление соленой рыбой в ссыльном поезде. Дезориентация, упоминаемая и во многих других отчетах, приводит к мучительным догадкам, заставляя строить предположения об удалении от Москвы и приходить к выводу, что везут их в Сибирь. Наконец, поезд, на котором высылают Бубер-Нойман вместе с товарищами по несчастью, прибывает в Казахстан, причем в такой район, который вообще не подготовлен к
