Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Иногда в центре их встреч оказываются идеологические дебаты на тему сомнения в Сталине, которое оба питают и вместе с тем хотят подавить. Новиков – первый «политический» мужчина, встреченный Ниной в лагере. Подробно и всесторонне описываемый, он предстает представителем редкого лагерного типа: таким, которого можно причислить к интеллигенции, но вместе с тем уважаемым уголовниками за физическую силу и неустрашимость.
Подобно тому как в упомянутой переписке громко звучат голоса от первого лица, вводимый Бронской-Пампух жанр дневника по своей природе тоже представляет собой текст от первого лица. Автор дневника не только описывает весь путь от беременности (чувство счастья и полное изнеможение из‑за трудовой нагрузки) до родов, но и рассказывает параллельную историю страданий подруги-солагерницы Гени, чей желанный ребенок умирает вскоре после рождения. При помощи дневникового «я» Бронская-Пампух уже сильнее открывается автобиографически, однако утаивает историю смерти собственного ребенка («перекладывая» страдания на плечи лагерной подруги) и оставляет его в живых, поскольку хочет придать достоверность уже другой истории. Прием сокрытий и разоблачений характерен для этой части в еще большей степени.
Беременность, роды, судьба младенцев, детский комбинат составляют еще один тематический комплекс, дающий информацию о социальной структуре, наряду с темами принудительного труда, голода, холода, смерти от изнеможения, членовредительства, засилья уголовников. Рассказы об обращении с беременными, о происходившем в роддомах, в грудничковых группах и в детских комбинатах исходят от испытавших это на себе матерей и детей, которые прошли через безграничное небрежение и программу перевоспитания. В связи с этим говорят о детском ГУЛАГе[524].
Третья часть романа, «Виктория», чья начальная сцена изображает путь матери с младенцем вплоть до сдачи его в детский комбинат, начинается с пейзажной зарисовки:
Был один из тех жарких летних дней, когда солнце стремится показать тайге, что умеет и по-другому. Десять месяцев в году стоит оно в ясном блеске на вечно-голубом небе над снежной пустыней Эльгена – а потом два месяца палит, как бы желая за один присест наверстать упущенное. Сквозь прозрачный воздух открывался широкий вид на совершенно пустынную возвышенность до самых лиловых гор, окаймляющих ее ровной цепью. Было тихо. Скупые шумы здешней жизни тут же тонули в великом молчании еще не покоренной человеком природы (BP 350).
Путь к комбинату, где новорожденную приходится отдать, оканчивается сценой, которую ребенку впоследствии пересказывает дежурная сестра Нюра:
Ее сопровождал солдат с примкнутым к винтовке штыком. Она одела тебя в батистовую распашонку и вязаную курточку собственной работы и завернула в желтое стеганое одеяльце, на которое скопила, экономя на хлебных пайках, еще до твоего рождения. Потом она со слезами положила тебя на столик в приемном покое грудничковой группы. Сестры не пытались ее утешать, они ведь сами заключенные и знают: утешения нет (BP 350).
О горе матерей, вынужденных отдавать своих младенцев, рассказывает в «Справочнике» Жак Росси, которому приходилось наблюдать подобные сцены. Нюра рассказывает маленькой Виктории и об отдельных этапах ее жизни в деткомбинате, о первоначальных тайных визитах матери, которые впоследствии прекратились из‑за перевода в другой лагерь. Та же Нюра, единственный близкий девочке человек, помогает ей – когда та узнает, что у детей бывают еще и отцы, – выяснить имя отца, правда без фамилии.
Поиск отцовской фамилии приводит к Новикову – отцу: тяжелобольной (заработанным на золотых приисках Колымы двусторонним воспалением легких), он лежит в больнице, где другой пациент с той же болезнью, бывший член расстрельного взвода, рассказывает ему о методах умерщвления. Он узнает, что члены расстрельной команды поголовно алкоголики, что расстреливать следует у самого входа в подвал, чтобы легче было убирать тела, что судебных разбирательств никогда не бывало, приговоры выносились заранее, и что членов расстрельных команд тоже расстреливали. Его, рассказчика, спас нервный срыв, с которым он попал в психиатрическую больницу. Новикова он постоянно называет «коммунист», на что тот возражает: «Коммунизма больше нет. Тебе это известно лучше моего, ты ж его и убил» (BP 395).
Собирая отдельные компоненты из разных областей, Бронская-Пампух составляет общую картину системы. Входит сюда и развитие ребенка в деткомбинате. Годы, проведенные там Викторией, она описывает без известных по другим отчетам шокирующих подробностей, однако обращается к теме дискриминации, которой девочка (из Эльгена отправленная в школу в Магадане) подвергается в классе с детьми из обычных семей; однокашники обзывают детдомовцев ублюдками, относясь к ним с подозрением из‑за их происхождения. Из других отчетов явствует, что дети из комбината и детского дома подвергались серьезному остракизму, затруднявшему интеграцию в нормальную советскую жизнь.
Бронская-Пампух явно стремится показать типичное развитие детдомовского ребенка[525]: вместе с другими детдомовцами, не намеренными мириться с дискриминацией, Виктория вступает в банду, руководимую подростком – «настоящим» уголовником. Она участвует в кражах со взломом и знакомится с немыслимой для нее «роскошью» нормального жилища. Во время одного такого ограбления ее лучшего друга убивают выстрелом[526].
В этой части романа преобладает прием чередования повествовательных линий. Цель опять-таки в создании впечатления одновременности, так чтобы можно было проследить дальнейшую жизнь мелких преступников и судьбу Нины Балицкой. На примере жизненного пути Виктории показываются типичные для эпохи моменты: по окончании школы девушка пытается поступить в магаданский техникум, но татуировка на предплечье выдает ее уголовное прошлое и закрывает дорогу к дальнейшему образованию.
В одной повествовательной вставке Бронская-Пампух рассказывает о потрясшем лагерную жизнь событии (о котором говорилось уже у Солженицына) – Кенгирском восстании в казахской степи. Изучением этого случая она, по-видимому, занималась уже после отбытия срока. Упомянутая в качестве одного источников сведений об этих событиях глава солженицынского «Архипелага ГУЛАГ» «Сорок дней Кенгира» едва ли могла быть известна ей в 1963 году, хотя
