Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Чтобы смириться с собственным статусом заключенных и приспособиться к лагерной жизни, людям требовались месяцы, некоторым даже годы. В ходе этого процесса полностью менялся и человеческий характер. Ослабевал интерес к окружающему миру, к чужим страданиям. Реакция на страшные события теряла остроту и длительность. Когда становилось известно о смертных приговорах, расстрелах, членовредительстве, ужас нередко длился каких-то несколько минут. <…> Подобную перемену я наблюдала и в себе. Помню, в Равенсбрюке, когда кто-нибудь из асоциальных падал в обморок или одной из стоявших рядом с нами цыганок в очередной раз становилось плохо с сердцем, я первое время бросалась на помощь. <…> Но в 1944 году, когда я случайно зашла в лазарет и увидела полные коридоры хрипящих умирающих, то пробиралась между ними с одной мыслью: не хочу больше этого видеть, не хочу слышать (BN 191).
Это опровергающее Тодорова утверждение она дополнительно заостряет в следующей оценке: «Христианство утверждает, что страдание просветляет и облагораживает человека. Жизнь в концлагере доказала обратное. Полагаю, опаснее страдания только его переизбыток».
В этом смысле ее наблюдение касается тех солагерниц, которые, получив в лагерной системе должность и, соответственно, власть над другими, безжалостно пользуются ею, а также отношений власти внутри лагерной системы в целом. Она пишет об иерархии исполнителей разных функций (упоминая о взяточничестве облеченных властью), в которой участвует сначала как старшая по бараку, затем – как старшая по блоку (у «исследовательниц Библии»). Она прослеживает связанные с этими отношениями власти конфликты:
Отношения между главной надзирательницей Лангефельд и комендантом, начальником лагеря и вновь назначенным «трудовым инспектором» Дитманом становились все более напряженными. Обе стороны усердно собирали друг на друга компромат. Лангефельд знала о бесчисленных случаях коррупции и хищений, затрагивающих всю верхушку СС, а те, как мне тогда казалось, пытались доказать, что главная надзирательница не справляется со своими обязанностями (BN 253).
Прислали наблюдателя, «гестаповца Рамдора. Его шпионская сеть ширилась день ото дня». Он наводит ужас на женщин, избивая их и вымогая признания.
Происходившее в лагере Бубер-Нойман изложила таким образом, чтобы записываемые наблюдения давали повод вспомнить имена целого ряда действующих лиц. Каждое названное имя сопровождается оценкой. Она выделяет особые случаи: например, вышеупомянутую надзирательницу Лангефельд, у которой она работает машинисткой, Бубер-Нойман пытается переубедить при помощи все более настойчивых аргументов, выступая в роли нравственной инстанции и побуждая пока еще сомневающуюся начальницу к поступкам вроде «отказа от перевода в штрафной блок». Затем ее саму арестовывают за сокрытие «приказов о наказании» и приговаривают к заключению в темном карцере.
Этот эпизод с карцером, где она проводит два месяца под неусыпным наблюдением садистки надзирательницы, имеет черты отрывка из gothic novel. Ее мучают голод, боль, холод, а также сны и беспокойство об ослабевшей подруге Милене. Не сознавшись в коммунистической агитации на повторных допросах, она навлекает на себя приговор к отправке в Освенцим. «Мне казалось, будто в щели тюремного окна проникает запах горелого мяса. Или мне только мерещится из страха перед Освенцимом?» Перестукиваясь с соседкой, она узнает, что за зданием тюрьмы начал работу «новый крематорий» (BN 264).
Из описания времени после карцера становится ясно, что условия ухудшились; она рассказывает о ситуациях, когда ей приходится помогать другим: например, лежа почти при смерти из‑за фурункулеза в «палате смертников», она прячет под одеялом приговоренную к газовой камере узницу, которая, хотя ее не обнаруживают, выскакивает сама, узнав, что в газовую камеру сейчас отправят ее мать.
После нового попадания в темный карцер она, не вполне здоровая, переживает некое «помрачение», сопровождаемое чарующими снами о далеких пленительных краях со счастливыми свободными людьми, – своего рода онейрическое помрачение, которое не покидает ее даже после выхода из карцера, где она провела в темноте несколько недель. Лишь странный вид заключенных в ярких, подчас элегантных, необычного кроя, однако снабженных метками на спине платьях вернул ее к реальности. Она узнала, что заключенным раздали одежду убитых, которая почти заменила собой робы.
Из-за ослабленности она избежала задействования на таких вселявших страх работах вне лагеря, как труд на производстве боеприпасов или строительстве аэродромов, и была отправлена на работу в лес, которая оказалась вполне сносной благодаря дружелюбным надзирательницам:
Утро выдалось туманное, и деревья, мох, бурые листья покрывала легкая изморозь. Я и забыла, как это чудесно – ступать по мягкой лесной почве, где утопает нога и хрустят сухие ветки (BN 270).
Лесное счастье оказывается недолгим; она попадает в пошивочную мастерскую, то есть на крупное производство, чьи функции, структуру и организацию описывает в своем обычном для отрывков о лагерных учреждениях стиле в главе «Умершие и выжившие». Но даже в воспоминаниях смерть Милены предстает тем моментом, когда она начала отчаиваться и терзаться вопросом: «Зачем жить дальше, если Милена должна была умереть?». От отчаяния ее спасают письма, в частности от родственника, который не только связывает ее с прежней жизнью, но и информирует, например, о секретном оружии «Фау-3» при помощи посылок с зашифрованными сообщениями, но прежде всего – художественные репродукции, которые отправителю удается спрятать в одной такой посылке: цветные репродукции «Рыбацких лодок» и «Подсолнухов» Ван Гога и «Домика на Сене» Ренуара. Невероятное зрелище, ведь она уже много лет не видела произведений искусства. Неудивительно, что эта акция спасения ей запомнилась. В другой раз она получает расписные пасхальные яйца, миниатюры на которых изображали любимых животных ее детства, а одно поразило миниатюрой «Персей и Андромеда», где Персей представал воином-драконоубийцей. Она поняла смысл: Третьему Рейху грозит смертельный удар. Тайные послания миниатюр поддерживали ее и еще нескольких посвященных.
Описания учреждений и хода работ прерываются (аналогично манере изложения в карагандинской части отчета) акцентами на таких событиях, как внезапные аресты и посадки в темный карцер, переводы в другие места, смерти, теплые или неприязненные контакты с другими заключенными, нападки лагерного персонала. Вот что, например, происходит в пошивочной мастерской на так называемом промышленном дворе:
Самым лютым зверем в пошивочной мастерской № 1 был унтершарфюрер Биндер. На охоту он обычно выходил еще до полуночи. Стрекочущий шум вдруг заглушался его скотским ревом. На мгновение машины останавливались, и женщины в ужасе поднимали глаза. Встав перед жертвой, которая работала недостаточно быстро, у которой получался кривой шов или которую он за что-нибудь невзлюбил, он орал: «Эй, эй!». Лицо его багровело, глаза лезли из орбит, и мы знали, что будет дальше. Он
