Даниэль Гуревич - Повседневная жизнь женщины в Древнем Риме
Кроме того, подтверждались и увеличивались обязательства вольноотпущенников перед бывшим хозяином, который становился их патроном, особенно по вопросам наследства. Одно из распоряжений касалось женщин: подлежал наказанию вольноотпущенник, женившийся на вдове или дочери своего патрона. Но важный момент в истории женского рабства связан с другим императором — Клавдием. В 52 г. н. э. сенатусконсульт Клавдия карал потерей свободы женщину, которая после трех предупреждений хозяина своему рабу продолжала находиться с этим рабом в любовной связи. В том же случае, если хозяин не возражал, она могла оставаться свободной, но дети, родившиеся от этой связи, становились рабами, а не свободными, вследствие принципа свободы по рождению (доел, «через чрево», per ventrem){64}, впоследствии вновь обретшего силу при Адриане. Непосредственной целью этого закона было, несомненно, провести более строгую черту между свободными и рабами, но не исключено, что его долгосрочным (невольным?) следствием стало появление нового источника рабов.
С другой стороны, Империя стала свидетельницей и некоторого улучшения положения рабов: в частности, был частично признан брак рабов{65}, что проявилось в ряде мер, охранявших такие пары и их детей — в частности, в случае ареста имущества несостоятельного должника: так, например, принималось во внимание, что кровная связь может быть законной причиной отпуска на волю. Некоторые надписи как будто свидетельствуют, что дети, отпущенные другой фамилией, разлучались с родителями{66}: так получила вольную маленькая Антестия Глицера, которая тут же умерла в возрасте трех лет, восьми месяцев и двадцати дней (CIL, VI, 11924). Но на деле связь с родителями не прерывалась: ведь памятники упоминают детей и родителей именно вместе. Мать Антестии к тому времени тоже была отпущена на волю, только другим патроном.
По императорскому указу вольноотпущенник мог даже получить restitutio natalium — аннулирование прав патрона на себя и положение, максимально близкое к тому, которым обладал свободнорожденный. Но его гражданские права резко ограничивались: он не мог быть избранным на какие-либо должности, для него лично всякое повышение общественного статуса являлось невозможным. Дети его могли возвыситься, но сам он при Империи так и не мог стать, к примеру, муниципальным магистратом. Это ясно ощущается в актах благотворительности богатых вольноотпущенников{67}, занимавших самую высокую из доступных для них должностей — севира августалов{68}. Иногда они даже получали почести, подобавшие декурионам{69}, а дети наследовали от них страстное желание влиться в общество{70}. Но для большинства обязанности перед патроном оставались нелегкими: они должны были оказывать ему почести (obsequium), как сыновья отцу, из чего вытекали важные юридические следствия, как, например, запрет подавать на патрона в суд; с другой стороны, отпущенники несли и материальные повинности (орегае) — чаще всего некоторое количество дней работы на патрона или другие профессиональные услуги, специально оговоренные в соглашении, заключавшемся при отпуске.
Женщин в зависимости от жизненных обстоятельств отпускали на волю когда реже, а когда, наоборот, чаще, чем мужчин. Так, ситуацией, приводившей к многочисленным освобождениям, был, вероятно, брак: сожительство рабыни с хозяином, случавшееся очень часто, нередко завершалось заключением брака, ради законности которого (и потомства) патрон отпускал сожительницу на волю (manumissio matrimonii causa){71}; законодатель оградил таких вольноотпущенниц от злоупотреблений патрона, за которого они не желали выходить замуж{72}, но и ограничил для них свободу развода и нового брака{73}. При этом надо заметить, что обратная процедура оставалась невозможной: женщина не могла отпустить на волю раба, чтобы выйти за него замуж. Напротив того, возможность освобождения раба, стоявшего во главе хозяйства или исполнявшего важные хозяйственные поручения (в том числе тех, кто имел возможность набить мошну и купить себе вольную), касалась преимущественно мужчин, хотя должность «инститора» (управляющего, замещавшего хозяина или патрона и действовавшего от его имени) могли исполнять и женщины{74}.
Иерархия и неравенство
Следует вернуться к понятию, о котором говорилось выше, — различию между сословиями и классами. Дело в том, что ни одна из описанных здесь социальных категорий, несмотря на их сильную иерархичность, не была «общественным классом» в современном смысле слова, то есть выделяемой де-факто в социологических терминах группой людей, играющих одинаковую роль в экономике и общественной жизни. Исключение, возможно, составляют сенаторы: о «сенаторском классе» можно говорить, не рискуя сильно ошибиться.
Не было класса всадников и даже класса рабов. Всадники могли быть землевладельцами, откупщиками, крупными предпринимателями, могли иметь самое разное имущественное положение. Между командиром вспомогательной алы на Рейне, едва прошедшим ценз благодаря небольшому состоянию, накопленному в провинции, и богатейшим испанским помещиком вроде Сенеки только и было общего, что всадническое достоинство, а уж никак не общественное положение. И даже среди рабов что общего между невольником с железных рудников на Балканах и императорским рабом, который управлял государством, пользуясь всей бюрократической властью? Несравним был и статус их подруг: нельзя сравнивать прислужницу во дворце и кочевую пастушку, о которой говорил Варрон и которая с приходом Империи по-прежнему пасла свое стадо.
Что касается провинциальной знати, мы уже говорили, насколько неодинаковым было богатство ее представителей: одним оно позволяло надеяться вступить во всадническое сословие, других же надолго замыкало в рамках элиты маленького городка.
Столь же в неравном положении находились и вольноотпущенники. Одних отпускал на волю хозяин суровый; им приходилось долго копить себе на выкуп, после чего они оказывались «свободными», но на улице без гроша; у других был более сговорчивый патрон, желавший поставить дарования клиента себе на службу, сделать его своим поверенным или управителем; не забудем об императорских отпущенниках — начальниках канцелярий на Палатине и в провинции. Перед нами целый многообразный мир, существовавший в социально-экономической действительности.
То же, разумеется, относится и к женщинам. Обращаясь к богатому собранию эпиграфических источников из Майнца — одному из многих, разбросанных по империи, — не будем забывать о различиях, неизбежно существовавших в жизни между теми рабынями, от которых до нас не дошло даже неприметного следа, и теми, чей облик или имя навеки запечатлены в камне благодаря великодушию их хозяина — скажем, Ликниды, «прислужницы» года и трех месяцев от роду (CIL, XIII, 7089). Вот еще две вешние розочки, увядшие на заре своих дней: Родина из Полленции в Италии (CIL, XIII, 11889) и пухлая новорожденная, дочь Телесфориды и ее неназванного «мужа». На этом очень красивом памятнике выбита стихотворная надпись, предвосхищающая Ронсара:
Наша дочурка скончалась — теперь восплачем о милой.Лучше б ты не родилась (так ты прекрасна была),Если записано было с рожденья, что слишком ты скороВновь возвратишься туда, к нам откуда пришла.Жизни было ее сверх полугода неделя.Розе подобно цвела, скоро ушла в мир иной{75}.
Разделим и скорбь Генесии, подруги Гедиэпета, потерявшей своего маленького Гиппоника. Ее хозяйка Дигнилла — супруга не кого иного, как легата легиона, которая привезла Генесию из Италии в составе домашней «фамилии», — в конце 150-х годов воздвигла мальчику великолепный надгробный жертвенник (CIL, XIII, 6808). Отметим, между прочим, имена этих рабов: они греческие, как повелось со старых времен, когда большинство рабов поступало в Рим из Восточного Средиземноморья, со времен Александра ставшего грекоязычным.
В нескольких эпизодах «Метаморфоз» Апулея — писателя II в. н. э. родом из Африки — изображается жизнь «городской фамилии» (familia urbana) — многочисленной челяди, обеспечивающей роскошную жизнь господского дома; у этих рабов множество ремесел и навыков, разнообразие которых служит жилищу лишним украшением. Связь рабов с хозяевами в таком доме гораздо теснее, чем в деревне, и по ходу сюжета мы видим, как рабы делят хозяйское горе при похищении и радость при обретении; обстановка такова, что старый и новый смыслы слова «фамилия» сходятся. Но не будем обманываться. Как бы хозяева иногда ни ласкали рабов, к тому же небескорыстно, как бы подчас ни спокойна была их жизнь, раб всегда оставался рабом, то есть ни в малейшей мере не был хозяином своей судьбы, и участь его в любой день могла в корне перемениться по воле господина или госпожи.
