Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)
учинитца теснота и гоненье, и которые на нашу царского величества сторону
переходить учиут, и мы, великий государь, для православные христианские веры, по
тому ж тех приняти велим, что после вечиого ДО" кончаиья с обе стороны переходят
невольной
384
.
Но польскому королю и его панам-рады, рабам римского папы, уже была дана
строгая нота. Получив известительное письмо о воцарении Яна Казимира в конце
марта, Алексей Михайлович промолчал весь апрель, и только 8 мая написал внушение,
что возводить человека в достоинство светила всего християнства (как делают-мол
паписты) непристойно. Под этим внушением могло скрываться и другое,—что
славословит без всякой меры короля, оторвавшего у Москвы Северщину к Польше,
более чем неблагоразумно в такой момент, когда завоеватели Северщины завоевали
Польшу, и готовы повергнуть ее к ногам преемника Собирателей Русской Земли.
Привыкпув мыслить по римской логике, польские паны взирали па Москву с таким
пренебрежением, что даже лучший из их канцлеров, Ян Замойский, среди
пациопальпого собрания своего называл московского царя Бориса хлопом. Между тем
цари-хлопы, с окружавшими их просторековатыми боярами, хорошо знали путь
политической жизни, шли по этому пути при свете собственного, русского ума, и, в
свою очередь, присвоивали себе право называть папов безмозглыми Ляхами. Теперь
именно настал такой момент, когда две системы политической жизни, два
противоположные способа государственного самосохранепия -должны были доказать
практически свою состоятельность. Поляки гордились вольностью своею, а Москали—
своею неволею. Называя себя холоиьями царя своего, бояре московские таким
самоуничижением высказывали только национальное уважение к знамени, под
которым Русский Народ (не Шляхетский и пе Козацкий) из падшего сделался
восставшим, из раздробленнаго—единим, из малаго—великим. Поэтому всякое прямое
или косвенное оскорбление имени и достоинства царского принимали они за
оскорбление всего народа, над чем „безмозглые* смеялись и после Хмелънитчины, в
знаменитых Pamiкtnikach Paska *).
*) Byи tedy miкdzy ochotnikami chиopiec, ktуry umiaи z Moskalami swarzyж siк i
draїniж ich; jak oni woиali: „czaru, czaru££! to chиopiec przypadиszy Misko nich, zawoиaи
gиosem: „wasz czar taki a t-aki“! to Moskali za nim kilkunastu albo kilkudziesi№t
wysworowaиo siк; chиopiec zaњ, na r№cymbaeh macie siedz№c, dobrze uciekaи, a
wyprowadziwszy ich za sob№ daleko od kupy, to my, skoczywszy z bokуw, przerznieliњmy
ich, siek№c i zabieraj№c. Doњж na tern, їaњmy posиali wojewodzie ze trzydziestu jкzykуw
z harcуwki za powodem owego chиopca. To znowu chиopiec do nich poruszaи i powiedziaи
im co innego o carze, a Moskale jakoby wњciekli, (bo oni bardziej siк uraїaj№ o krzywdк
imienia carskiego, niїeli
.
385
Случай выместить па Ляхах всю их кичливость сам по себе был искусителея.
Хмельницкий „растопталъ* их боевые силы, растоптал, по выражению Киселя, их
славу, и грозил перевернуть польское панство кверху ногами, — грозил в глаза великим
и полномочным послам Речи Посполитой, которых третировал еп canaille. Москали
знали цену козакам еще до своего Разорения: это у них был народ дикий, безбожный,
предательский. С козаками оии держали себя осторожно, как с огнем. Но почему же им
было не взять у Ляхов свое, когда Ляхи станут кверху ногами? Связывало их вечное
докончание, утвержденное крестным целованьем. То не была преподанная Ляхам
присяга словом, а не намерением. Но это вечное докончаиье, при всей святости своей
для воспитанного православием сердца, не обязывало его терпеть новые оскорбления,
— и от кого же? от панов, попранных ногами собственных рабов, как они сами
сознавались. В сердцах думных царских людей не зажили еще раны, нанесенные тем
самым Владиславом ЗКигимонтовичем, которого просвещение Ляхи так не ко времени
противопоставили московскому невежеству, разумея под этим сияние польского
католичества и темноту русской схизмы. Всякое прикосновение к этим ранам
отзывалось в Москве болезненно, а между тем со стороны Ляхов это была пе
единственная зацепка.
С возобновлением козацких бунтов и сношений нашего духовенства с Москвою,
польские политики стали бояться русского воссоединения больше прежнего, и, чтобы
проявлявшиеся в низшей шляхте симпатии к московской тишине, к московской
безопасности, к московскому суду и расправе—не возымели своего действия, пустили в
ход самое жалкое средство. При всяком удобном случае, на сеймиках и сеймах, в
церковных проповедях и в печатных сочинениях, оии старались бросить на Московское
Царство тень, как на страну зверскую, коварную, и самого царя московского
изображали или тираном, или посмешищем. Так продолжалось дело до последнего
бунта. Хмельницкий, изыскивая средства задобрить московское правительство и
вооружить Москву против Цолъши, напал на этот родник международной ссоры. В
качестве польскаго
imienia boskiego), sun№ siк za nim zapamiкtale. Tak byиo tego wiele razy na swego
chиopca, i tak tedy zagnali siк za owym chиopcem aџ w las, chc№c go koniecznie dostaж,
boby go pewno ze skуry odarli za takie niecnoty, ktуre im wyrz№dzaи. My zaњ zawsze po
nich...
T. II,
49
386
.
шляхтича и козака, он питал к царскому правительству меньше приязни, нежели к
султанскому, и в особенности—за его неуклонную строительноеть. Разозлясь на царя
за его равнодушие к козацким предложениям, не раз отпускал он перед московскими
людьми такия угрозы, что вот-мол пойду изломаю вашу Москву и все Московское
Царство, даитот, что у вас на Москве сидит, от меня не отсидится. Но это делал он
съпьяна. Проспавшись и опомнясь, посылал он к царю все книги, в которых Ляхи
делали из иего карикатуру, а московский народ низводили на ступень диких животных.
Этим удачпым в демоническом смысле маневром Хмельницкий еще больше сгустил
густую тучу на северовостоке польского горизонта.
Но Поляки, к пагубе своей, пе замечали грозы. Опи думали, что им предстоят счеты
с одними козаками; обо всем же, чтб взяли у Москвы с возведения бродяги на престол
Собирателей Русской Земли, паны думали, как наши мужики: „що з воза впало, те
пропало*.
На последнем сейме было у них постановлено: собрать вновь
30.000
регулярного войска и дать королю право на посполитое рушение.
Деление панов на коренных землевладельцев и на колонизаторов малорусских пустынь
проявилось опять зловещим образом. Польша съумела примкнуть к себе Русскую
Землю, или, как ее называли еще до церковной унии, Малую Россию, но пе умела
соединить ее с собою неразрывно. Хотя такие люди, как Яи ЗаМОЙСКИЙ, читали
русские летописи, по они не понимали, как много значили для этой Малой России
общие с Великою Россией предапия. Своими униями они произвели только дизунию, и
все, чем их политика мечтала соединить на веки с Польшею Русь,—а всего больше
латинопольские школы,—обратилось в причину их вечной несоединимости. Не
помогла Полякам на чужой почве и колонизация пустынь, которой начало положили их
кровные Конецпольские да Гаттольды.
Стародержавные паны не хотели теперь дать предводительства над войском
представителю панов новодержавных, Вишневецкому, а король был у них в руках. Да
он и сам не любил Князя Иеремии, точно провидел, что его сын сменит шведских Ваз
па Польском престоле. Но на панов рады сильпо влияло в этом случае и требование
Хмельницкого, примирение с которым эти малодушпые политики считали возможным
до копца. Притом же, по их традиционному мнению, было бы несправедливо отдать
великую
ОТПАДЕВИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ.
387
или малую гетманскую булаву кому-либо при жизни находившихся в татарском
плену гетманов, Потоцкого и Калиновского, о выкупе которых отш хлопотали
настойчиво. В ожидании свободы вождей, погубивших уже одну армию, впустивших
козако-татарскую орду in viscera Reipubиicae, и способных только к новым и новым
промахам в пользу руинвиков, король, с одобрения панов рады, сделал то, что было
всего хуже и что мог бы присоветовать ему только губитель Польши: он оставил
гетманские права за собою, он, который не съумел гетманить и одним полком пехоты.
Ян Казимир воспамерился предводительствовать посиодитым рушением
непосредственно, а регулярное войско вверить новому триумвирату, который состоял
из белзского каштеляна, Фирлея, камепецкого каштеляна, Лянцкоропского, и
известного уже нам коронного подчашего, Остророга. Эта последняя мера опровергает
известную пословицу: „po szkodzie Lach m№dry* *). Она показывает, что Лях оставался
всегда одним и тем же Ляхом, и что Хмельницкий не напрасно считал все польское
войско за ничто без Вишневецкого.
