Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)
коммиссаров: тогда их выпустит, а коммиссаров задержит. Он же уведомлял, что
,
377
юркий монах , Отец Ляшко, конфидент Киселя, очутился в татарской неволе.
Вместе с тем было донесено, что Хмельницкий заключил с Москвою тайный
договор. Основанием этому слуху послужила, без сомнения, милостивая грамота
царская, из которой Хмель ^ ницкий сделал умышленно тайну. Говорили также, будто
бы письмо Киселя в Москву было прислано к Хмельницкому из Москвы. Но гораздо
правдоподобнее, что он, перехватив письмо, делал из московского царя своего
сотоварища. Ему было нужно, чтобы московский царь, во мнении панов, был то же
самое, чт5 и крымский хан. О Киселе же наперсники Хмельницкого говорили
Унковскому,— что он отпущен из Переяслава с тем, что гетман и все Войско
Запорожское и вся Киевская Русь под властью польского короля и панов-рады быть не
хотят, и паны бы рады на Войско Запорожское и всю Русь не наступали и крови не
проливали; но Адам Кисель с таким условием в Польшу идти не решился, потому что,
отправляясь послом, хвалился Войско Запорожское на мир привести по-прежнему, и
теперь живет в своей маетности, в городе Гоще, а город этот принадлежит Войску
Запорожскому.
Каковы бы ни были виды московской политики на Русскую Землю, которая
ломалась в руках у Польши, по правительство московского царя должно'было смотреть
на Козаков не иначе, как и правительство короля польского; а Кунаков представил
своему государю польский взгляд на козатчину в следующих выражениях: „Великому
государю, его царскому величеству, своих (московских) украип годитца от такова
гультяйства оберечь, чтоб не вимкнулись и шкоды какие не учинили. А у Богдана
Хмедьницкого многие своевольные люди козаки, и гультяи, и Татаровя; и только им в
королевском панстве не удасца, и им де без хлеба не пробыть, и чаять их промыслу и
инудыѴ
Так говорили правительствующие паны царскому гонцу. Еоув виду того, что они
держали себя так гордо перед царским гонцом, Алексей Михайлович долго не отвечал
на привезенное ими 30 марта 1649 года благодарственное письмо Яна Казимира. Зная
все обстоятельства польской неурядицы и видя, какой „пожаръ* пылает внутри
польскорусских областей, Москва выжидала событий во всеоружии своих ратей,
обступивших польские границы.
В конце апреля появился в царской столице посол Хмельницкого, полковник Федор
Вешняк, тот самый, который так рыцарски вел себя за столом у гетмана. Несмотря на
название, т, и.
48
378
.
данное им заодно и ксендзам и попам, его сопровождали—игумен могилевского
Голдовского монастыря да „черный попъ" (т. е. иеромонах) Никифор. Этим лицам было
поручено ходатайствовать у царя, чрез посредство иерусалимского патриарха, Паисия,
о принятии Хмельницкого и его Козаков под высокую царскую руку.и о „пособии" в
войне с Поляками. „А роздилявшись де с Поляками" (докладывал Посольский Приказ),
„козаки обещали, для царского счастья, идти с Крымскими людьми на турского
салтана. А войска де черкаского с 40.000 человек да Татар с 400.000".
Но для царя не было тайною, что Хмельницкий отмерил уже Туркам Червенские
Города равноапостольного Владимира по самый Люблин. С этим опасным интриганом
надобно было вести себя крайне осторожно, не так, как этого желали бы наши киевские
ретрограды. Из его неверного положения вытекала для царского правительства двойная
забота: во-первых, чтобы, воюя Поляков с побратимами Татарами (которых сам он
показывал 400.000), пе очутился он в руках у мусульман со всем своим кочевьем; а во-
вторых, чтоб, отвергнутый царем, не обратил он, по старой козацкой памяти, на Москву
опустошителей своего род ного края.
Не получив никакого ответа чрез глядовского игумена, Хмельницкий написал, от 8
мая, новое письмо к царю Алексею Михайловичу. Он просил принять Запорожское
Войско „в свою милость и благословить своей рати на их (козацких) иаступцов и за
веру православную наступати". При этом выражал желание, чтобы московский
государь был над козаками царем и самодержцем, приняв их со всею Русью под свою
милость и оборону.
Письмо было представлено царю полковником Вепшяком, ко торый не упомянут в
прежнем докладе Посольского Приказа, и теперь из поповского провожатого сделался
самостоятельным послом: уловка, проделанная и Мужиловским. Этот грубый пьяница
получил от своего достойного гетмана наказ: „чтоб он с его царским величествомъ"
(точно Ян Коровчеико с крымским ханом) „изустно розговорил и всю истину
исповелъа.
Бывши в Переяславе, паны подхватили слух, что тонкая Москва (subtelna Moskwa)
приняла не совсем радушно и патриарха Паисия (male exceptus et habitus) за его
индульгенции в Украине. Тем несимпатичнее отнеслась она к анти-обычайиому
Вешняку.
Тяжела была в козацком вопросе роль царя Алексея Михайловича, столь величавого
в своих приемах, столь высоко ценившая го достойную обстановку царственности.Верх
русского общежития,
.
379
олицетворяемый москвичами, п самая низкая ступень его, изображаемая
запорожцами, сошлись волею исторических судеб, в общей работе русского
воссоединения, которую Москва производила сознательно еще в эпоху Великого
Собирателя Русской Земли, а козачество совершала бессознательно и под бунчуком
того, кто объявил себя русским единовладником и самодержцем. Из этой встречи
Русичей, просвещенных новою гражданственностью в удалении своем на Клязьму и
Москву, с другими Русичами, одичалыми в пустынях Калки и Днепра, надобно было
царскому правительству выйти с достоинством. Такие ведомые нам представители
Москвы, как У и конский и Кунаковъѵ не могли смотреть на козатчину иначе, как с
отвращением. Но, с другой стороны, воспитанные вне западного влияния, они чуяли в
грубиянах козаках древнее русское родство больше, нежели в малорусской шляхте,—
больше, чем даже в нашем начальствующем духовенстве, пропитанном так или иначе
антирусскою латинщиной.
В течение трех веков политического разобщения Руси, население литворусской
части её не переставало делиться на приверженцев забвенной русской старины и на
приверженцев прославляемого латинства, или же—протестантства. С каждым
поколением оставалось у нас меньше и меньше староверов, напоминавших собою
древнее наше единство с тем Русским Народом, который собрался в одно сильное тело
под спасительным единовластием Москвы. С каждым поколением, малорусское наше
староверство оседало из высших, богатых и порядочных слоев .общества в низшие,
убогие, по своему быту, ордынские; Это было оседание русской народности и
обычайности, русских сочувствий, русских отвращений.
Перед началом Хмельнитчины иноплеменник наш, Петр Могила, сроднил идеалы
нашей духовной аристократии с идеалами латинскими, и тем осадил у нас русский
элемент ниже прежнего. Представителями этого элемента в нашей интеллигенции,
таившейся в монастырях, сделались подобные Фшшповичу личности, остатки
подавленной мотляними партии Копинского, которые и по своему убожеству, и по
своему ничтожному положению в панском обществе, следили только издали, сквозь
туман своих предубеждений, за совершающимися в Малороссии событиями,
пробавлялись в политических делах только молвою прихожих богомольцев и, не видя
себе ни откуда поддержки, взирали на Козаков, как на борцов за веру, а на московского
царя—как на яоследпее убежище в безотрадной будущности.
880
.
Здесь церковь, разделенная с козачеством диаметрально противоположными
стремлениями, очутилась в таком точно опасном положении за свою верность древним
преданиям, в какое козаки были приведены своими посягательствами на права и
имущество производительных классов малорусского населения. Церковь, воздвигнутая
из своего упадка творцами знаменитого Советования о Благочестии, проповедывала
святое мученичество, родственное с мученичеством Гермогена и Филарета московских,
как единственный способ одолеть своих отступников, и в то же время, подвергшись
новому упадку в лице своих верховников, могилян, чаяла какого-то спасения от людей,
проливавших кровь,, как воду; а общество убийц и грабителей, верставших попов и
ксендзов под одну стать, хваталось кровавыми руками за её чистое знамя, лишь бы
выбраться из той беды, которая грозила ему за его неслыханные злодейства даже и в
момент его торжества над панами.
