Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Несмотря на суровость очень холодной и дождливой зимы, Диоклетиан покинул Италию вскоре после церемонии своего триумфа и направился на восток через иллирийские провин­ции. От дурной погоды и от усталости он впал в изнуритель­ную болезнь, и, несмотря на то что он делал лишь небольшие переезды и что его постоянно несли в закрытых носилках, когда он достиг в конце лета Никомедии, его нездоровье сде­лалось весьма серьезным и опасным. В течение всей зимы он не выходил из своего дворца, его опасное положение внуша­ло общее и непритворное участие, но народ мог узнавать о происходивших в его здоровье переменах лишь по тем выра­жениям радости или отчаяния, которые он читал на лицах придворных. В течение некоторого времени упорно держался слух о его смерти, и многие думали, что ее скрывают с целью предотвратить беспорядки, которые могли бы возникнуть в отсутствие цезаря Галерия. Впрочем, в день 1 марта Диокле­тиан показал себя народу, но таким бледным и истощенным, что его с трудом могли бы узнать даже те, кому была хорошо знакома его наружность. Наконец пора было положить ко­нец тяжелой борьбе, которую он выносил более года, разде­ляя свое время между заботами о своем здоровье и исполне­нием своего долга; здоровье требовало ухода и покоя, а чув­ство долга заставляло его руководить среди физических страданий  управлением великой империи. Поэтому он решился провести остаток своих дней в почетном покое, сделать свою славу недосягаемой для превратностей фортуны и предоста­вить мировую сцену действия своим более молодым и более бодрым соправителям.

Церемония отречения совершилась на обширной равнине почти в трех милях от Никомедии. Император взошел на вы­сокий трон и в речи, полной здравого смысла и достоинства, объявил о своем решении и народу и солдатам, собравшимся по этому чрезвычайному случаю. Лишь только он сложил с себя пурпуровую мантию, он удалился от взоров толпы и, проехав через город в закрытом экипаже, немедленно отпра­вился в Далмацию, на свою родину, которую он избрал мес­том своей уединенной жизни. В тот же день, то есть 1 мая, Максимиан, в исполнение предварительного уговора, отка­зался от императорского достоинства в Милане. Еще в Риме, среди пышности своего триумфа, Диоклетиан помышлял об отречении от верховной власти. Он уже в ту пору позаботил­ся о том, чтобы не встретить противодействия со стороны Максимиана: по его настоянию Максимиан дал ему или об­щее обещание подчинять свои действия воле своего благоде­теля, или специальное обещание отказаться от престола, лишь только Диоклетиан этого потребует или подаст ему пример. Хотя это обязательство было подтверждено торжест­венной клятвой перед алтарем Юпитера Капитолийского, оно едва ли могло служить серьезным стеснением для высо­комерного Максимиана, который страстно любил власть и который не искал ни покоя в этой жизни, ни славы в буду­щей. Но он, хотя и неохотно, подчинился влиянию, которое имел на него более благоразумный сотоварищ, и немедленно вслед за отречением Диоклетиана удалился на одну виллу в Лукании, где он, при своей неусидчивости, конечно, не мог найти прочного спокойствия.

Диоклетиан, возвысившийся из своего рабского происхож­дения до престола, провел последние девять лет своей жизни частным человеком. Рассудок внушил ему намерение отка­заться от власти, и он не раскаивался в этом, живя в уедине­нии и пользуясь уважением тех монархов, которым он пере­дал всемирное владычество. Редко случается, чтобы чело­век, в течение долгого времени употреблявший свои умст­венные способности на занятие государственными делами, был способен оставаться наедине с самим собой; отсутствие занятий обыкновенно является главной причиной его сожа­лений об утраченной власти. Занятия литературой или дела­ми благочестия, доставляющие столько ресурсов в уединен­ной жизни, не могли иметь привлекательности для Диокле­тиана; но он сохранил или по меньшей мере снова почувст­вовал расположение к самым невинным и самым натураль­ным удовольствиям: его часы досуга были достаточно заняты постройками, разведением растений и садоводством. Его от­вет Максимиану заслуживает той славы, которую он приоб­рел. Этот неугомонный старик упрашивал его снова взять в свои руки бразды правления и облечься в пурпуровую ман­тию. Он отверг это предложение с улыбкой соболезнования и спокойно прибавил, что, если бы он мог показать Максимиа­ну капусту, посаженную его собственными руками в Салоне, его перестали бы упрашивать отказаться от наслаждения счастьем для того, чтобы гоняться за властью. В беседах с друзьями он нередко сознавался, что из всех искусств самое трудное искусство - царствовать, и он обыкновенно выра­жался об этом любимом предмете разговоров с таким жаром, который может проистекать только из опытности. Как часто случается (говаривал он), что личные интересы четырех или пяти министров побуждают их войти между собой в соглаше­ние, чтобы обманывать своего государя! Будучи отделен от всего человеческого рода своим высоким положением, он не в состоянии узнать правду; он может видеть только их глаза­ми, и он ничего не слышит, кроме того, что они сообщают ему в искаженном виде. Он поручает самые высшие должности людям порочным и неспособным и удаляет самых добро­детельных и самых достойных из своих подданных. Путем таких-то низких ухищрений (прибавлял Диоклетиан) самые лучшие и самые мудрые монархи делаются орудиями про­дажной безнравственности своих царедворцев. Верное по­нятие об истинном величии и уверенность в бессмертной сла­ве увеличивают в наших глазах привлекательность уедине­ния; но римский император играл такую важную роль в ми­ре, что он не мог без помехи наслаждаться комфортом и спо­койствием частной жизни. Он не мог не знать, какие смуты волновали империю после его отречения, и не мог оставаться равнодушным к их последствиям. Опасения, заботы и непри­ятности нередко нарушали его спокойную жизнь в Салоне. Он был глубоко оскорблен в своих сердечных привязанно­стях или по меньшей мере в своей гордости теми несчастья­ми, которые постигли его жену и дочь, а его последние мину­ты были отравлены оскорблениями, от которых Лициний и Константин должны бы были избавить отца стольких импе­раторов и главного виновника их собственного величия. Не­которые утверждали - впрочем, без достаточных на то дока­зательств, - будто он избежал преклонения перед их вла­стью, добровольно лишив себя жизни.

Прежде чем покончить с описанием жизни и характера Диоклетиана, мы намерены остановить на минуту наше вни­мание на том месте, которое он избрал для своего уединения. Главный город его родины Далмации - Салона находился почти в двухстах римских милях (по измерению содержав­шихся на счет государства больших дорог) от Аквилеи и гра­ниц Италии и почти в двухстах семидесяти милях от Сирмиума, служившего обычной резиденцией императоров, когда они посещали иллирийскую границу. Жалкая деревушка до сих пор сохранила название Салоны; но еще в шестнадца­том столетии о ее прежнем великолепии свидетельствовали разбросанные в беспорядке обломки арок и мраморных ко­лонн. В шести или семи милях от города Диоклетиан пост­роил великолепный дворец, и по величине этого сооружения мы можем судить о том, как давно он обдумывал свой план отречения от императорской власти. Не одно только прист­растие местного уроженца могло заставить Диоклетиана выбрать эту местность, соединявшую в себе все благоприятные условия для здоровья и для роскоши. Почва была там су­хая и плодородная, воздух был чистый и здоровый, и, хотя летняя жара была очень сильной, туда редко проникали те душные и вредные для здоровья ветры, которые дуют на бе­регах Истрии и в некоторых частях Италии. Виды из дворца так же красивы, как привлекательны почва и климат. К за­паду от него лежат плодородные берега, которые тянутся вдоль Адриатического моря, а множество разбросанных маленьких островов придает в этом месте морю вид большого озера. К северу лежит залив, который вел к древнему городу Салоне, а местность, которая видна по ту сторону города, представляет приятный контраст с обширным водяным пространством, которое открывается перед глазами с юга и вос­тока. К северу перспектива замыкается высокими непра­вильными горами, которые тянутся на приятном для глаз расстоянии и во многих местах покрыты деревнями, лесами и виноградниками.

Хотя Константин, по легко понятному мотиву, отзывается о дворце Диоклетиана с презрением, однако один из его преемников, видевший этот дворец в заброшенном состоя­нии, говорит с восторгом о его великолепии. Это здание занимало пространство в девять или десять английских ак­ров. Его форма была четырехугольная, и по его бокам возвы­шалось шестнадцать башен. Две его стороны имели почти по шестисот футов в длину, а другие две почти по семисот фу­тов. Все здание было выстроено из превосходного плитняка, который добывался в соседних каменоломнях, близ Трау или Трагуция, и немногим уступал мрамору. Четыре улицы, пе­ресекавшие одна другую под прямыми углами, разделяли различные части этого огромного здания, а перед входом в главные апартаменты был великолепный подъезд, который до сих пор носит название Золотых Ворот. Лестница вела в peristylium из гранитных колонн; по одну сторону от него находился четырехугольный храм Эскулапа, а по другую - восьмиугольный храм Юпитера. В последнем из этих богов Диоклетиан чтил виновника своей счастливой судьбы, а в первом - охранителя своего здоровья. Применяя к уцелев­шим остаткам дворца архитектурные правила, преподанные Витрувием, мы приходим к убеждению, что различные его части, как-то: бани, спальня, атриум, базилика, залы кизикская, коринфская и египетская, были описаны с достаточ­ной точностью или по меньшей мере с достаточным правдо­подобием. Их формы были разнообразны, их размеры пра­вильны, но в них поражают вас два недостатка, с которыми не могут примириться наши новейшие понятия об изяществе вкуса и удобствах. В этих великолепных апартаментах не было ни оконных рам, ни печей. Они освещались сверху (так как дворец, как кажется, был выстроен только в один этаж) и нагревались трубами, проведенными вдоль стен. Ряд глав­ных апартаментов замыкался с юго-западной стороны порти­ком, который имел пятьсот семнадцать футов в длину и дол­жно быть, служил чрезвычайно приятным местом для прогу­лок, когда к наслаждению открывавшимся оттуда видом присоединялось наслаждение произведениями живописи и скульптуры.