Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Нерасположение, которое Диоклетиан выказывал к Риму и к римской свободе, не было следствием минутного каприза, а было результатом очень хитрых политических соображе­ний. Этот искусный монарх задумал ввести новую систему управления, которая была впоследствии усовершенствована семейством Константина, а так как сенат свято хранил при­зрак старой конституции, то он решился отнять у этого со­брания последние остатки власти и влияния. Следует припом­нить, как значительно было скоропреходящее величие сената и как велики были его честолюбивые надежды почти за во­семь лет до возведения на престол Диоклетиана. Пока гос­подствовало это увлечение, многие из аристократов неосто­рожно выказывали свое усердие к делу свободы, а когда пре­емники Проба перестали благоприятствовать республикан­ской партии, сенаторы не сумели скрыть своего бессильного озлобления. На Максимиана, как правителя Италии, было возложено поручение искоренить этот скорее докучливый, нежели опасный дух независимости, и такая задача очень подходила для человека с жестоким нравом. Самые достой­ные члены сената, которым Диоклетиан всегда выказывал притворное уважение, были привлечены его соправителем к суду по обвинению в воображаемых заговорах, а обладание изящной виллой или хорошо устроенным имением считалось убедительным доказательством виновности. Преторианцы, которые так долго унижали величие Рима, стали охранять его, а так как эти надменные войска сознавали упадок своего влияния, то они, естественно, были расположены соединить свои силы с авторитетом сената. Диоклетиан своими благо­разумными мерами незаметным образом уменьшил число преторианцев, уничтожил их привилегии и заменил их двумя преданными ему иллирийскими легионами, которые под новым именем юпитерцев и геркулианцев исполняли обязанности императорской гвардии. Но самый гибельный, хотя и малозаметный удар, нанесенный сенату Диоклетиа­ном и Максимианом, заключался в неизбежных последстви­ях постоянного отсутствия императоров. Пока императоры жили в Риме, это собрание могло подвергаться угнетению, но едва ли можно было относиться к нему с полным пренеб­режением. Преемники Августа были достаточно могущест­венны, чтобы вводить такие законы, какие внушала им их мудрость или их прихоть, но эти законы вступали в силу благодаря санкции сената. В его совещаниях и в его декретах соблюдались формы древних свободных учреждений, а бла­горазумные монархи, относившиеся с уважением к предрас­судкам римского народа, были в некоторой мере вынуждены так выражаться и так себя держать, как это подобало полко­водцу республики и ее высшему сановнику. Но среди армий и в провинциях они держали себя с достоинством монархов, и лишь только они выбрали для себя постоянное местопребы­вание вдалеке от столицы, они навсегда отложили в сторону то притворство, которое Август рекомендовал своим преем­никам. В пользовании как законодательной, так и исполни­тельной властью монарх стал совещаться со своими минист­рами, вместо того чтобы спрашивать мнение великого нацио­нального совета. Название сената упоминалось с уважением до самого последнего периода империи, и тщеславию его членов еще льстили разными почетными отличиями, но это собрание, так долго бывшее источником власти и ее ору­дием, мало-помалу впало в окруженное почетом забвение. Утратив всякую связь и с императорским двором, и с новыми учреждениями, римский сенат оставался на Капитолийском холме почтенным, но бесполезным памятником древности.

Когда римские монархи потеряли из виду и сенат, и свою древнюю столицу, они легко позабыли происхождение и свойство власти, которой они были облечены. Гражданские обязанности консула, проконсула, цензора и трибуна, из взаимного сочетания которых составилась эта власть, напо­минали народу о ее республиканском происхождении. Эти скромные титулы были отложены в сторону, и если монар­хи обозначали свое высокое положение названием "импера­тор" - Imperator, то это слово понималось в новом и более возвышенном значении: оно уже означало не полководца римских армий, а владыку Римской империи. К названию "император", которое вначале имело чисто военный харак­тер, присоединили другое название, в котором более ярко выражалась рабская зависимость. Эпитет Dominus, или господин, в своем первоначальном значении выражал не власть государя над его подданными и не власть начальника над его солдатами, а деспотическую власть господина над его домашними рабами. В этом отвратительном смысле пони­мали его первые цезари и потому с негодованием отвергали его. Их сопротивление мало-помалу ослабело, самое назва­ние стало казаться менее отвратительным, и наконец выра­жение "наш господин и император" стало употребляться не одними только льстецами, а было внесено в законы и в офи­циальные документы. Такие высокие эпитеты могли удовлетворять самое надменное тщеславие, и, если преемники Диоклетиана отклоняли титул царя, это, как кажется, было результатом не столько их умеренности, сколько разборчи­вости их вкуса. Повсюду, где был в употреблении латинский язык (а он был правительственным языком на всем про­странстве империи), императорский титул, исключительно принадлежавший римским монархам, внушал более уваже­ния, нежели титул царя, который им пришлось бы разделять с множеством варварских вождей и который они во всяком случае должны бы были заимствовать от Ромула или от Тарквиния. Но на Востоке господствовали другие понятия, чем на Западе. С самого раннего периода истории азиатские мо­нархи прославлялись на греческом языке под титулом Basileus, или царь; а так как этот титул считался в тех стра­нах самым высоким отличием, какое существует между людьми, то его скоро стали употреблять раболепные жители восточных провинций в униженных просьбах, с которыми они обращались к римским императорам. Диоклетиан и Максимиан даже присвоили себе атрибуты или, по меньшей мере, титулы божества и передали их своим преемникам - христианским императорам. Впрочем, эти вычурные на­звания скоро утратили всякий смысл, а вместе с тем и то, что в них отзывалось нечестием, потому что, когда слух свыка­ется с этими звуками, они перестают производить впечатле­ние и кажутся не более как неопределенными, хотя и пре­увеличенными изъявлениями уважения.

Со времен Августа до времен Диоклетиана римские госуда­ри вели бесцеремонное знакомство со своими согражданами, которые относились к ним точно с таким же уважением, ка­ким пользовались сенаторы и высшие должностные лица. Их главное отличие заключалось в императорской или военной пурпурной мантии, тогда как сенаторское одеяние было обшито широкой тесьмой или каймой того же цвета, а оде­яние всадников было обшито каймой более узкой. Из гор­дости или, скорее, из политических соображений хитрый Диоклетиан ввел при своем дворе такую же пышность и великолепие, какими окружали себя персидские монар­хи. Он имел смелость украсить себя диадемой, которую римляне ненавидели, как ненавистное отличие королев­ского достоинства, и в употреблении которой винили Калигулу как в самом отчаянном сумасбродстве. Это было не что иное, как широкая белая повязка, усеянная жемчужи­нами и обвивавшая голову императора. Великолепные оде­яния Диоклетиана и его преемников были из шелка и зо­лота, и публика с негодованием замечала, что даже их обувь была усыпана самыми дорогими каменьями. Доступ к их священной особе становился с каждым днем более затруднительным вследствие введения небывалых формаль­ностей и церемоний. Входы во дворец строго охранялись различными классами (их называли тогда школами) офи­церов. Внутренние апартаменты были поручены недовер­чивой бдительности евнухов, увеличение числа и влияния которых было самым несомненным признаком усиления деспотизма. Когда кто-нибудь из подданных был наконец допущен в присутствие императора, он должен был, како­го бы он ни был ранга, пасть ниц и воздать, согласно с вос­точными обычаями, божеские почести своему господину и повелителю. Диоклетиан был человек с умом и как в своей частной жизни, так и на государственном поприще он составил себе верное понятие как о себе самом, так и о человеческом роде, и мы никак не можем допустить, что­бы, заменяя римские обычаи персидскими, он руководст­вовался таким низким мотивом, как тщеславие. Он, не­сомненно, льстил себя надеждой, что блестящая внешняя обстановка поработит воображение народа, что монарх, недоступный для взоров толпы, будет лучше огражден от грубого народного и солдатского своеволия и что привычка к покорности незаметно перейдет в чувство благоговения. Точно так же как и притворная скромность Августа, пыш­ность Диоклетиана была театральным представлением; но следует сознаться, что в первой из этих двух комедий было более благородства и истинного величия, чем во второй. Одна из них имела целью прикрывать, а другая - выстав­лять напоказ неограниченную власть монарха над всей империей.