Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Если бы это великолепное здание было воздвигнуто в какой-нибудь безлюдной местности, оно, может быть, постра­дало бы от руки времени, но, вероятно, не сделалось бы жер­твой хищнической предприимчивости человека. Из его раз­валин возникли деревня Аспалаф и, много времени спустя после того, провинциальный город Спалатро. Золотые Воро­та ведут теперь к рыночной площади. Иоанн Креститель присвоил себе почести, которые прежде воздавались Эскула­пу; а храм Юпитера обращен, под покровительством Пресвя­той Девы, в кафедральный собор. Этими подробностями о дворце Диоклетиана мы более всего обязаны одному совре­менному нам английскому артисту, который из похвальной любознательности проник внутрь Далмации. Но мы имеем некоторое основание подозревать, что изящество его рисунков и гравюр преувеличило красоты тех предметов, которые он желал изобразить. Один из позднейших и весьма здраво­мыслящих путешественников уверяет нас, что громадные развалины в Спалатро свидетельствуют столько же об упад­ке искусства, сколько о величии Римской империи во време­на Диоклетиана. Если в действительности таково было низкое состояние архитектуры, то мы, естественно, должны полагать, что живопись и скульптура находились еще в бо­лее сильном упадке. Произведения архитектуры подчиняют­ся немногим общим и даже механическим правилам. Но скульптура и в особенности живопись задаются целью изоб­ражать не только формы, существующие в природе, но так­же характеры и страсти человеческой души. В этих высоких искусствах ловкость руки не принесет большой пользы, если эта рука не будет воодушевляться фантазией и если ею не будут руководить самый изящный вкус и наблюдательность.

Почти нет надобности доказывать, что внутренние раздо­ры и своеволие солдат, вторжения варваров и усиление де­спотизма были весьма неблагоприятны для гения и даже для знания. Ряд иллирийских монархов восстановили империю, но не восстановили наук. Их военное образование не было рассчитано на то, чтобы внушать им любовь к литературе, и даже столь деятельный и столь способный к деловым заняти­ям ум Диоклетиана был совершенно лишен всяких научных или философских познаний. Профессии юристов и врачей удовлетворяют такой общей потребности и доставляют та­кую верную выгоду, что всегда будут привлекать к себе зна­чительное число людей, обладающих в известной мере и спо­собностями и знанием; но в описываемый нами период ни в одной из этих сфер деятельности не появилось ни одного зна­менитого специалиста. Голос поэзии умолк. История превра­тилась в сухие и бессмысленные перечни событий, не пред­ставлявшие ничего ни интересного, ни поучительного. Вялое и приторное красноречие все еще состояло на жалованье у императоров, поощрявших только те искусства, которые со­действовали удовлетворению их высокомерия или поддержа­нию их власти.

Однако этот век упадка знаний и упадка человеческого ро­да ознаменовался возникновением и успешным распростра­нением неоплатоников. Александрийская школа заставила умолкнуть школы афинские, и древние секты стали под зна­мя более модных наставников, привлекавших к своей систе­ме новизною своего метода и строгостью своих нравов. Неко­торые из этих наставников, как, например, Аммоний, Пло­тин, Амелий и Порфирий, были одарены глубиною мысли и необыкновенным прилежанием, но так как они неправиль­но понимали настоящую цель философии, то их труды спо­собствовали не столько усовершенствованию, сколько извра­щению человеческого разума. Неоплатоники пренебрегали и нравственными, и естественными, и математическими нау­ками, то есть всеми теми познаниями, которые применимы к нашему положению и к нашим способностям; а между тем они истощали свои силы в спорах о метафизике, касавшихся лишь формы выражения, пытались проникнуть в тайны не­видимого мира, старались примирить Аристотеля с Плато­ном в таких вопросах, о которых оба эти философа имели так же мало понятия, как и все остальное человечество. В то время как они тратили свой рассудок на такие глубокие, но химерические размышления, их ум увлекался иллюзиями фантазии. Они воображали, что обладают искусством осво­бождать душу из ее темной тюрьмы; они уверяли, что нахо­дятся в близких сношениях с демонами и духами и таким об­разом превращали - путем весьма своеобразного переворота - изучение философии в изучение магии. Древние мудрецы осмеивали народные суеверия, а ученики Плотина и Порфирия, прикрыв сумасбродство этих суеверий легким покровом аллегорий, сделались самыми усердными их защитниками. Так как они сходились с христианами в некоторых таинст­венных пунктах их веры, то они напали на все остальные ча­сти их богословской системы с такой же яростью, с какой обыкновенно ведутся междоусобные войны. Неоплатони­ки едва ли имеют право на то, чтобы им уделяли какое-либо место в истории человеческих знаний, но в истории церкви о них придется упоминать очень часто.

ГЛАВА XIV.

 Смуты после отречения Диоклетиана. - Смерть Констанция. - Возведение на престол Константина и Максенция. - Шесть императоров в одно и то же время. - Смерть Максимиана и Галерия. - Победы Константина над Максенцием и Лицинием. - Воссоединение империи под властью Константина.

Равновесие властей, установленное Диоклетианом, суще­ствовало до тех пор, пока его не перестала поддерживать твердая и ловкая рука его изобретателя. Оно требовало тако­го удачного согласования различных характеров и способно­стей, которое едва ли могло повториться и на которое едва ли можно было рассчитывать, - оно требовало, чтобы между двумя императорами не было взаимной зависти, чтобы оба цезаря не увлекались честолюбием и чтобы все эти четыре самостоятельных монарха неизменно имели в виду одни и те же общие интересы. За отречением Диоклетиана и Максими­ана от престола следовали восемнадцать лет раздоров и смут: империя была потрясена пятью междоусобными вой­нами, а остальное время прошло не столько в спокойствии, сколько во временном перемирии между несколькими враждовавшими один против другого императорами, кото­рые, следя друг за другом со страхом и с ненавистью, ста­рались увеличивать свои военные силы за счет своих под­данных.

Лишь только Диоклетиан и Максимиан сложили с себя им­ператорское звание, их место, согласно правилам новой кон­ституции, было занято двумя цезарями - Констанцием и Галерием, которые немедленно приняли титул Августа. Пра­во старшинства было предоставлено первому из этих монар­хов, и он продолжал под своим новым званием управлять своим прежним уделом - Галлией, Испанией и Британией. Владычество над этими обширными провинциями представ­ляло достаточное поле деятельности для его дарований и вполне удовлетворяло его честолюбие. Мягкость, кротость и умеренность были отличительными чертами симпатичного характера Констанция, и его счастливые подданные часто име­ли случай сравнивать добродетели своего государя с необуздан­ными страстями Максимиана и даже с лукавством Диоклети­ана. Вместо того чтобы подражать восточной пышности и бле­ску этих императоров, Констанций придерживался простоты римских монархов. Он с непритворной искренностью утверж­дал, что его самое ценное сокровище заключается в любви его подданных и в том, что он мог с уверенностью рассчитывать на их признательность и щедрость всякий раз, как достоинства престола или угрожающая государству опасность требовали эк­страординарных ресурсов. Жители Галлии, Испании и Брита­нии, хорошо сознававшие и его достоинства, и свое собственное счастье, с тревогой помышляли о расстроенном здоровье импе­ратора Констанция и о нежном возрасте детей, прижитых в его втором браке с дочерью Максимиана.

Суровый нрав Галерия был совершенно другого закала: имея все права на уважение своих подданных, этот импера­тор не снисходил до того, чтобы искать их привязанности. Его военная слава и в особенности его успех в персидской войне усилили его природное высокомерие, не выносившее, чтобы кто-нибудь мог быть выше его или даже равен ему. Ес­ли бы мы могли положиться на пристрастное свидетельство одного неразборчивого писателя, мы могли бы приписать от­речение Диоклетиана угрозам Галерия и могли бы сообщить подробности секретного разговора между этими двумя мо­нархами, в котором первый из них выказал столько же мало­душия, сколько второй выказал неблагодарности и надмен­ности. Стоит только беспристрастно вникнуть в характер и поведение Диоклетиана, чтобы убедиться, что подобные анекдоты не заслуживают доверия. Каковы бы ни были на­мерения этого государя, его здравый смысл указал бы ему, каким путем можно было избежать такой постыдной ссоры, если бы он действительно мог чего-либо опасаться от наси­лий со стороны Галерия; а так как он всегда с честью держал в своих руках скипетр, он не захотел бы сойти с престола с унижением своего достоинства.