Ольга Чехова - Мои часы идут иначе
В самом начале второй мировой войны однажды ночью я «вижу», как Черчилль и Сталин в лодке спорят о том, кому сесть за руль…
Я уверена, что эта моя «гастроль» здесь, на Земле, не первая и не последняя…
В Царском Селе я еще ребенок, еще ничто во мне не вызрело, ибо все это мечты, которые ищут воплощения в образе и форме, — я пишу красками, рисую, леплю. Хотя меня и не учили ремеслам, кое-что получается. Мне дают частные уроки.
— Почему бы тебе не стать художницей? — спрашивает мама.
Но как это часто бывает с одаренными дилетантами, я могу все и ничего. У меня просто не хватает усидчивости терпеливо доводить замысел до конца. Идеи захлестывают меня…
В это время внутреннего перелома происходит событие, которое, вероятно, становится первым толчком для моего профессионального развития, — Элеонора Дузе приезжает с гастролями в Санкт-Петербург.
Сенсация — и не только для прессы. Всемирно известная итальянская драматическая актриса в зените своей славы. Она не нуждается в утрированных жестах и громовом голосе, не признает театральной пафосности, распространенной в то время, каждой своей роли придает индивидуальный рисунок и создает образ изнутри. Она вся светится, даже когда просто стоит и не произносит ни слова. Она играет — изящно, грациозно, утонченно, со своими чудными глазами и узкими кистями рук — женские образы Гауптмана, Ибсена, Метерлинка, Сарду, Чехова, Дюма и д'Аннунцио, которого знала лично.
И вот Дузе, знакомая с моей тетей Книппер-Чеховой, актрисой театра Станиславского, приходит в наш петербургский дом. Она разглядывает меня, гладит по голове и говорит:
— Ты обязательно станешь актрисой, дитя мое…
Я начинаю плакать, сама не зная отчего. Я просто не могу остановить поток слез.
— Почему ты плачешь? — спрашивает Дузе. — Боишься стать актрисой? Пройдет время, и ты узнаешь, что это такое — обнаженной шествовать по сцене…
Я воспринимаю это буквально и начинаю плакать еще сильнее. Обнаженной на сцене! Даже воздушные акробатки в цирке не выступают совсем голыми.
Много позднее я поняла, что имела в виду Дузе. Отринуть все условности и каждый раз по-новому, «духовно обнаженной» представать перед зрителем.
Тетя Ольга Книппер-Чехова вновь встречается с Дузе во время гастролей театра Станиславского в Америке. Это происходит в начале 20-х годов, после перерыва в выступлениях, на который великая трагическая актриса пошла сама. Она постарела не только внешне. В Новом Свете она обрела все что угодно, кроме счастья. Шумиха, поднятая вокруг ее турне жадными до наживы антрепренерами, подтачивает ее силы. Элеонора Дузе умерла в 1924 году в Питсбурге (штат Пенсильвания).
Временами в нашем доме живет и композитор Александр Глазунов. Здесь, по его собственному выражению, он обретает «душевное равновесие» и может сочинять — в отличие от собственного дома. Я часто встречаю его изрядно навеселе. Алкоголь ему необходим, постоянно уверяет он, — и действительно, похоже, что в состоянии опьянения он интенсивнее погружается в музыку. Его пальцы бегают тогда как сумасшедшие по клавишам рояля, успевая в промежутках протянуться к нотной тетради и карандашу, фиксируя первые варианты нового сочинения.
Вообще моя любящая музыку мама и наш дом с безупречно настроенным роялем в огромном зале обладают притягательной силой для музыкантов. Постоянно кто-то приходит, кто-то уходит. Так, частенько среди прочих в гостях бывает Сергей Рахманинов, чьи прекрасные руки со сверхдлинными, невероятно подвижными пальцами зачаровывают меня.
Но самым неизгладимым впечатлением в моих воспоминаниях остается писатель Лев Николаевич Толстой. Однажды я гощу в его имении Ясная Поляна. Чудесно гулять с ним по лугам и лесу и слушать его. И что самое замечательное: он разговаривает со мной как со взрослым человеком. Кажется, меня впервые воспринимают всерьез. Правда, я еще слишком юна, чтобы хорошо осознавать все, что говорит великий писатель. Но, насколько я понимаю, он ненавидит нетерпимость и войну, чем бы ее ни оправдывали. Однажды во время нашей прогулки он совершенно неожиданно останавливается, смотрит на меня серьезно и проницательно, словно его переполняет глубокая забота, и наконец произносит непривычно требовательно: «Ты должна ненавидеть войну и тех, кто развязывает ее».
Позднее я буду часто вспоминать эти слова…
Через несколько недель после визита в наш дом Дузе я вижу Анну Павлову; она танцует «Умирающего лебедя», еще и сегодня знаменитый балет, который она прославила во всех частях света.
Павлова танцует…
Это волшебные слова, воздействие которых непередаваемо и которые в наше нынешнее, подчеркнуто деловое время едва ли способны вызвать подобные же чувства. По всей России продаются ее статуэтки; ноги ее застрахованы на большую сумму; она замужем за известным скульптором князем Трубецким*, который часто ваяет Павлову, приумножая ее славу, — все это знакомо нам с детства. И вот теперь мы видим ее!
Она уводит нас в иной мир; она и есть «умирающий лебедь».
Только позднее я слышу, какое выдающееся участие принял в развитии этой одаренной танцовщицы Сергей Дягилев, руководитель балета, в котором Павлова танцевала с 1909 года.
Он стремился сплавить в балете танец, музыку и изобразительное искусство, а Павлова обладала даром в совершенстве воплотить этот синтез.
В гостях у царя
Дузе… Анна Павлова… Центральное событие нашей жизни в Царском Селе, жизни яркой и богатой на детские впечатления: папа, как правило, приезжает из своего министерства в Петербурге под вечер. Ровно в 18 часов мы встречаемся за обедом. В понедельник, среду и пятницу говорим по-русски, по вторникам по-английски, в четверг, субботу и часто также и воскресенье — по-французски. После обеда, примерно в 19 часов, родители уделяют один час исключительно нам. Мы сидим в библиотеке, и папа и мама что-нибудь рассказывают или читают вслух — о путешествиях, Вселенной, природе… Темы неисчерпаемы.
В остальное время нам дозволяется шуметь, плавать, заниматься греблей, кататься на лошадях, играть в теннис и даже (это девочкам-то!) в футбол. Запрещено лишь забывать о своих обязанностях.
С тех пор как мы с сестрой пошли в школу, в доме заведен порядок, приучающий нас к пунктуальности и дисциплине, несмотря на то (или потому) что в доме целый взвод прислуги. И во время каникул мы не освобождаемся от этих обязанностей. Так, например, у нашей экономки каждое второе воскресенье выходной; тогда обеденные меню должны составлять мы с сестрой. По счастью, у нас есть поваренная книга, иначе нам пришлось бы капитулировать перед изощренным кулинарным искусством, принятым в царской России в среде дворянства и крупной буржуазии. Семья наша большая, гости привередливы — и обед без многочисленных закусок, перемен основных блюд и изысканного десерта просто немыслим. Таким образом, нам приходится при помощи воображения совершенствовать наше кулинарное искусство.
Нет худа без добра, некоторое облегчение нам приносит ледник (в старой России его устраивали почти все крестьяне и помещики): в парке или саду выкапывалась яма, метра два в глубину и метр в ширину. С ноября, когда озера, реки и пруды замерзали, в яму на санях свозился наколотый кусками лед и, проложенный соломой, тщательно укладывался слой за слоем. Над ямой из плетеной соломы сооружали своего рода иглу*. В такой кладовой хранились все наши мясные припасы. Весной и летом лед подтаивал, но его все же хватало до новых морозов. Приятной стороной дежурства по кухне в жаркие летние дни и было наше иглу. Нам поневоле приходилось доставать припасы, когда мы планировали обед, и тогда мы спускались в ледяную пещеру и остывали от жары и груза ответственности за меню.
Каждый год в Царском Селе предпринимались путешествия: поездки по России, а также и за границу. Я побывала с тетей в Швейцарии. Мы видели один из первых полетов дирижабля, цеппелина, над Боденским озером. Удивительно, но на меня он произвел слабое впечатление. Тетя не могла этого понять и посчитала немного задавакой. Наверное, она была не права: в начавшемся двадцатом веке мы, дети, уже столкнулись со многими революционными новшествами, например электрическим светом, телефоном, самолетом и автомобилем.
Гораздо большее впечатление, нежели цеппелин, на меня произвел наш первый автомобиль. Крестьяне в страхе разбегались перед «дьявольской» повозкой, крестясь и с ужасом глядя вслед. Я находила восхитительным нестись со страшной скоростью 50 (пятьдесят!) километров в час.
Вчера и завтра встречаются в Царском Селе — эпоха умирает, подобно унылому затянувшемуся ужину, и новый период времени выбирает это маленькое местечко на краю огромной метрополии для всемирно-исторически значимых событий…
Как одаренный фантазией ребенок представляет царя и его семью, благосклонно являющих себя народу? Царя — в короне и, конечно же, одетым в ниспадающую волнами пурпурную мантию на соболях, а государыню и принцесс, само собой разумеется, в коронах и дорогих бальных платьях.
