Ольга Чехова - Мои часы идут иначе
Мама не понимает.
— Вы не должны ехать, — говорит дядя Женя; он так серьезен и настойчив, каким мама его никогда не видела. — Останьтесь, мадам! Оставайтесь здесь с детьми, здесь, на вашей родине. Только здесь вы счастливы. Я знаю это!
Мама обескураженно молчит.
Дядя Женя принимает это молчание за знак согласия.
— С разводом вы можете не спешить, — продолжает он, — я готов ждать. Я готов ждать, как жду до сих пор, пока знаю, что вы остаетесь. Я люблю вас, мадам. И вы знаете это. И я люблю ваших детей. И это вы должны знать…
Лишь мгновение мама смотрит на дядю Женю смущенно. Потом смеется.
— Ну, Женя, — говорит она, продолжая смеяться, как будто не воспринимая всерьез того, что только что услышала. — Ну, Женя, — повторяет она, все еще смеясь и с жестом, словно собираясь добавить: «И что это вам взбрело в голову, вы, большой неразумный мальчик?..»
Потом поворачивается и уходит в дом.
Дядя Женя опустошенным взглядом смотрит ей вслед. В нем сейчас действительно что-то есть от «большого неразумного мальчика», мальчика, который еще никогда не был так унижен, как в эту секунду.
Два дня спустя денщик дяди Жени приносит маме букет цветов и маленький запечатанный пакетик. В пакетике письмо, кольцо и — скрепленная цепочкой с кольцом — револьверная пуля.
Дядя Женя застрелился.
К нашим воспоминаниям о дяде Жене теперь примешивается ненависть. Это он виновен в том, полагаем мы, что мама слегла, несколько недель страдала от душевного расстройства и смогла улыбаться лишь много времени спустя…
Папа же думает о дяде Жене иначе, чем мы, дети. «Теперь я понимаю, задумчиво говорит он однажды маме, — как из-за тебя кто-нибудь может лишить себя жизни…»
Элеонора Дузе «открывает» меня
В пять лет я в Москве.
Дядя Женя забыт. И мамой тоже. Как и на Кавказе, вокруг нее очень быстро снова возникает круг знакомых, друзей, поклонников и почитателей, однако это ни на минуту не ставит под сомнение ее любовь к папе. Мы, дети, незыблемый фундамент этого брака.
Я стою на Красной площади, название которой восходит к XVI столетию, к временам жестокого правления Ивана Грозного*. Я разглядываю Лобное место, на котором неугодные Ивану бояре расставались с жизнью; их кровь обагряла площадь красным…
Я восхищаюсь Кремлем и Собором Василия Блаженного с его пятью куполами, к которому Иван велел прорыть подземный ход, чтобы молиться, отрешившись от всего и полностью уйдя в себя. Как этот самый свирепый из всех царей еще мог молиться, после того как в приступе безудержного гнева убил собственного сына, а тысячи людей были им умерщвлены, не укладывается в моем детском воображении.
Впрочем, у меня не слишком много времени, чтобы предаваться размышлениям об этом, ведь в известном смысле в Москве для меня начинается серьезная жизнь: я иду в школу, вернее, в некое подобие приготовительной школы, нечто среднее между детским садом и гимназией. Первое, чему мы учимся, — это игре в шахматы и тем самым логическому мышлению.
В этот раз Москва для меня всего лишь ограниченная во времени «промежуточная станция». Когда мы переезжаем в Петербург, точнее, в Царское Село, царскую резиденцию, я еще даже не предполагаю, что через несколько лет вернусь в Москву и что тогда меня ждет действительно серьезная жизнь.
Папа делает быструю карьеру в министерстве путей сообщения. В сорок лет он уже «ваше превосходительство» — в моем девическом паспорте стоит запись «дочь действительного тайного советника», — чуть позже он становится начальником железных дорог юга России, и ему для инспекторских поездок положен личный вагон-салон.
Неотъемлемая принадлежность карьеры — ордена. Кто получает орден, должен в конце года не только позволить удержать из своего жалованья «материальное пожертвование» (около сорока рублей, приличные для того времени деньги), но и, разумеется, обязан засвидетельствовать благодарность Его Императорскому величеству. И вот как-то наступил этот день. Папа допущен к аудиенции у Его величества, в «парадном мундире»: белые брюки навыпуск с золотыми галунами, темно-синий китель с золотым шитьем по вороту, треуголка с золотом и белым султаном и сабля. Папа проверяет перед зеркалом, как сидит мундир, мама сметает щеткой пылинки, разглаживает складки — брат с сестрой наблюдают с гордостью и восторгом. Папа в последний раз критически поворачивается перед зеркалом.
— Все в порядке, — успокаивает мама.
Воцаряется торжественное молчание.
Вдруг в благоговейной тишине я не удерживаюсь и всхлипываю:
— Ах, папа…
— Да? — Папин лоб собирается в морщины.
— Ты похож на клоуна…
Хлоп! — снова я ощущаю дуновение пощечины.
На этот раз я не выпрыгиваю в окошко. И даже попытки не делаю. Хотя я не менее обескуражена, чем тогда на Кавказе, ибо еще никогда не видела отца таким пестрым. Я знаю, что это ему не идет; обычно он не придает значения внешним условностям, званиям, титулам и родовому дворянству. Это унаследовала от отца и я.
Скорее бессознательно, но уже довольно точно я подметила, что сегодняшнее облачение находится в противоречии с его сущностью и — нашим воспитанием.
Так за что же пощечина?
Наверное, не стоило говорить «клоун», думаю я.
И прошу прощения.
Папа прекрасно понимает, что со мной происходит, и, улыбаясь, качает головой.
В остальном же наши годы в Царском Селе были такими же захватывающими, прекрасными и богатыми событиями, как и на Кавказе.
И здесь много достопримечательностей, хотя уже и совсем в ином роде: замки эпохи Екатерины Великой, в которых жила она сама или ее без конца меняющиеся фавориты; помпезная «купальня» царицы, с которой ни в какое сравнение не идут современные бассейны, — круглая, высеченная в огромной гранитной скале ванна, пять метров в диаметре, два метра глубиной и с подогревом снизу; маленький дворец для интимных празднеств, по изысканности своей внутренней отделки удивительно современный — например, там имелся обеденный стол, который поднимался через отверстия из погреба в гостиную, повара при обслуживании пользовались маленьким лифтом из «подземелья», и все происходило на редкость индивидуально: гости записывали свои пожелания, заказы опускались в подвал и возвращались наверх в виде готовых кушаний. По окончании трапезы обеденные столики с посудой исчезали в полу, а вместо них появлялись ломберные столы.
Кроме замков, мы осматриваем музеи и картинные галереи; картины Шишкина и Пастернака с их любовью к тенистым рощам, медведям, морю; Рубенс, на мой вкус, слишком пышный и рисует слишком много плоти; и картина «Девятый вал», у которой я могу стоять часами.
Под грозным серо-голубым небом тонущий в море корабль, рядом в маленькой шлюпке пассажиры, потерпевшие кораблекрушение, ожидающие ужасного наката волны. Каждая девятая волна, как говорят, самая высокая. Мое воображение рисует следующий акт картины-драмы: потерпевшие кораблекрушение будут накрыты водной стихией…
Моя фантазия в Царском Селе вообще много «рисует», буйно, не зная границ: перед сном я люблю собирать в одном помещении все срезанные цветы, чтобы ночью они были друг подле друга. Я не только общаюсь с «душами цветов», чей язык хорошо понимаю, но и создаю свой первый литературный опыт, который — как же еще иначе — называется «Вечная любовь». Действующие лица — тюльпан и лилия, которые познакомились и полюбили друг друга, когда их поставили на столике у постели больной. Когда больная, молодая девушка, умирает, лилию кладут к ней в гроб — тюльпан увядает от тоски и любви к потерянной подруге…
Со всей серьезностью я утверждаю, что эльфы существуют. Во всяком случае, для меня они создания, которые на ночь укладываются спать в чашечки цветов, а подтверждением этого мне кажется то, что цветы на лугах и в лесу закрываются после захода солнца.
На старом кладбище я чувствую особую привязанность к одной могиле, обсаженной кипарисами и почти полностью заросшей дикой малиной. Ягоды спелые и висят на ветвях, словно капли крови. Я сижу на полуразрушенной надгробной плите, погружаюсь в их созерцание, и перед моим взором проходят отрывочные картины ужасной битвы.
Позднее я узнаю, что это и впрямь были видения прошедших событий: когда-то, как свидетельствуют старинные рукописи, на месте кладбища разразилась одна из кровавых битв…
Лишь десятилетия спустя я открыла в себе дар и способности к парапсихологии и телепатии: я с вниманием выслушиваю свою дочь, когда она рассказывает мне о бирюзовых морях, красных горах, желтых деревьях и конях, которых она поит разноцветными водами. Я уверена, что между мной и дочерью не только кровное родство, но что мы и душевно, духовно давно знаем друг друга по одной из прошлых жизней в нематериальном мире…