Егор Иванов - Честь и долг
Нарисовав самыми черными красками нынешнее положение России, Александр Иванович предрек революционное движение в самом скором времени.
— Только глубокий патриотизм и понимание целей войны сдерживают до поры до времени рабочий класс, — проникновенно говорил он. — Что касается крестьянской массы — то здесь налицо все признаки анархии.
На другой день после мира, — вещал он, — у нас начнется кровопролитная внутренняя война…
Слушатели насторожились, многие даже отложили свои десертные ложечки в сторону и повернулись лицом к хозяину, демонстрируя углубленное внимание.
— Весь ужас этой войны будет в том, что она станет протекать стихийно, без плана, без какого-либо центрального руководства. Это будет бунт, анархия, страшный взрыв исстрадавшихся масс. В России уже сейчас нет никакого правительства. При первых же революционных взрывах власть окончательно растеряется и бросит все русское общество на произвол судьбы. Вот почему все, кто сознает неизбежность того, что ждет нас после войны, должны подумать о самозащите, об ослаблении грозных последствий анархии. Спасение в одном — в организации себя, с одной стороны, в организации рабочих — с другой. Если мы будем смотреть на организацию рабочих враждебно, мешать ей, — мы будем лишь содействовать анархии, содействовать собственной гибели. Объявляя в такой момент рабочим войну, мы рискуем обратить всю русскую промышленность в развалины. На правительство надеяться нечего. Мы окажемся лицом к лицу с рабочими, и тут, бесспорно, — их сила и наше бессилие. Не лучше ли в таком случае путь соглашения хотя бы с теми силами из рабочей и интеллигентной среды, которые готовы к этому…
Гробовая тишина стояла в обеденной зале. Не звякнула ни одна ложка, не раздался ни один шорох. Видно было, что слова умного миллионщика произвели громадное впечатление на московских толстосумов.
— …Необходим путь трезвых уступок как с одной, так и с другой стороны. Фабриканты и заводчики, боящиеся Примирительных камер как нового института российской жизни, сами не сознают той ужасной опасности, перед которой они окажутся после войны.
Далее Коновалов решил сказать о роли военно-промышленных комитетов в первые дни мира.
— Правительство поставило своей целью во что бы то ни стало разрушить формирования торгово-промышленной общественности. Но правительство, очевидно, плохо представляет, что ждет нас в промышленной жизни на другой день после войны, — говорил Александр Иванович внимательным гостям, — и не понимает роли, какую должны сыграть военно-промышленные комитеты. Эти комитеты мобилизовали промышленность, и они же должны демобилизовать ее. Без определенного плана демобилизации, который могут выработать только торгово-промышленные круги через военно-промышленные комитеты и никто, кроме них, эта демобилизация превратится в анархию. Она выбросит на мостовую десятки, сотни тысяч людей. Со всеми ужасными последствиями для нас и для общественного спокойствия. И правительство, и многие фабриканты и заводчики относятся отрицательно к рабочим группам при военно-промышленных комитетах, к их лидеру — Кузьме Гвоздеву. Они не понимают, что разгонять эти группы преданных нам рабочих — значит вооружать против нас. Между тем в момент анархии они могут очень пригодиться…
Запугивания Александра Ивановича, столь ясно выраженные, произвели впечатление почти на всех гостей. Коновалов откланялся на все стороны и сел, аккуратно подбросив фалды фрака.
Несколько мгновений царила мрачная тишина. Но вот поднялся тщедушный, с бородкой клинышком на продолговатом лице, с двумя рахитичными, по-заячьи крупными передними резцами Рябушинский и визгливо подхватил тему, развитую Коноваловым.
— Все зависит от нас, все в наших руках! — гордо выпятил он нижнюю губу. — И мы должны быть глубоко благодарны любезнейшему Александру Ивановичу, — поклон в сторону Коновалова, — за его стремление оживить пульс московской общественной жизни, за внесение в нее большей определенности и систематичности. Наша борьба за министерство "общественного доверия" настоятельно требует этого.
— Я буду парадоксален, — заявил Рябушинский. — Когда все общество ругательски ругает Протопопова, ставшего во главе министерства внутренних дел, я хвалю этот акт слабости нашего правительства: ведь несколько месяцев назад нельзя было и подумать, что в состав министерства войдет какой-никакой, а представитель общественных кругов — товарищ председателя Государственной думы.
Рябушинский замолчал на мгновение, обдумывая, что можно сказать еще. В образовавшуюся паузу вступил Коновалов и с места бросил:
— Капитулируя перед обществом, власть сделала колоссальный неожиданный скачок. Самое большее, на что можно было рассчитывать, — это назначение какого-нибудь либеральничающего бюрократа. И вдруг — октябрист Протопопов, по существу чуждый бюрократическому миру. Ведь он где-то и наш председатель съезда металлургистов, землевладелец и владелец крупных пакетов акций… А после министра-октябриста не так уж страшен для власти будет и министр-кадет. Быть может, через несколько месяцев мы будем иметь министерство Милюкова и Шингарева!
Правильно сказал Пал Палыч: все зависит от нас, все в наших руках! Хозяин поднялся от стола и тем самым дал сигнал к окончанию обеда. Гости потянулись в зал, где два официанта держали подносы с шампанским и коньяком.
Небольшой кружок образовался вокруг Коновалова. Под видом обсуждения политического положения он продолжал давать указания московской верхушке.
— Предстоящая сессия Государственной думы должна быть решительным натиском на власть, последним штурмом бюрократии, — решительно высказывался хозяин дома.
Хромоножка Челноков и худой маленький князь Львов с упоением внимали Коновалову. Челноков даже гордо обвел взглядом зал, словно говоря: "Вот с каким великим человеком мы стоим рядом! Полюбуйтесь!"
— Государственная дума должна быть поддержана столь же решительными заявлениями из общественной среды: земств, городских дум, городского и земского союзов, военно-промышленных комитетов, торгово-промышленного класса, различных обществ… Власть не может не дрогнуть. Более благоприятный момент для штурма власти едва ли повторится, — продолжал Коновалов.
— Александр Иванович совершенно прав! — вклинился в беседу Львов. Власть странно растерялась перед продовольственной анархией. И военное положение на данный момент весьма малоблагоприятно. О каком-либо компромиссе с правительством не может быть и речи. По адресу его председателя в Государственной думе может быть только одно: "Долой!", "Вон!", "Под суд!"…
Александр Иванович с удовольствием уступил самые крамольные речи другому, а сам предусмотрительно отошел в сторонку и примкнул к другому кружку, где центром был Вакула Морозов. Коновалову было известно, что Вакула сейчас торгуется с одной американской фирмой, стараясь продать подороже свои текстильные фабрики. Александр Иванович не одобрял этого — ведь после взятия власти буржуазией всякая крупная недвижимость должна еще больше дорожать.
Вообще же в этот свой приезд к родным пенатам Александр Иванович был доволен: температура в общественной жизни второй столицы значительно накалилась, консервативная Москва заметно полевела, от былого монархического настроения не осталось и следа. Ему казалось, что накал был даже выше, чем в 1905 году. Не исключено, что на ближайших выборах в городскую думу даже кадеты могут оказаться для Москвы слишком правыми.
Об этом же шла речь и в кружке Вакулы.
— Я бы никогда не подумал, если бы не слышал собственными ушами, — с надрывом и злобой говорил Морозов, — что самые темные круги заговорили языком непримиримых революционеров! До таких решительных выводов, до каких доходят у нас в первопрестольной, не доходят пока ни в Петрограде, ни в провинции…
Вакула подергивал себя за бороду и говорил не переставая:
— От правительства не ждут уже ничего хорошего. О народных низах и говорить нечего — это сплошная воспаленная рана. Страшно становится за завтрашний день. Прав Александр Иванович, сказав, что нам нужно уметь управлять ими. Мы хорошо помним девятьсот пятый год, помним, на что способны московские низы, доведенные до отчаяния и ярости…
— Москва не может и не хочет молчать! — вступил в беседу ректор университета Мануйлов. — Весьма показательно, что до сих пор шансы социал-демократов в Москве стояли очень низко, кроме узкорабочих кругов и незначительной кучки интеллигенции. Партии ЭСДЭ для Москвы не существовало. Но вот новейший факт, — Мануйлов поднял назидательно палец, — об эсдеках заговорили положительно в патриархальных москворецких кругах — у Рогожской и Преображенской застав. А ведь Рогожская — это старообрядцы! Звучит как шутка, но смысл этой шутки слишком опасен для правительства. Ясное дело, все эти круги с социал-демократами не имеют ровно ничего общего. В отношении социальной программы эсдеков они, конечно, более чем непримиримы. Но в политической программе социал-демократов есть один пункт, который они считают необходимым напомнить правительству. Этот пункт — свержение самодержавия и установление свободы вероисповедания. Как будто кто-то на старообрядцев теперь ведет гонения!..
