Даниил Альшиц - Начало самодержавия в России
Для того чтобы представить себе царя в конце 40— 50-х гг. не в качестве невольника своих же холопов, каким он себя потом изобразил, а в качестве «единомысленника» и «согласника» входивших в его правительство деятелей, необходимо ясно отличать Ивана IV конца 40—50-х гг. от царя Ивана Грозного 60-х и следующих годов его царствования. По многим пунктам своих воззрений, по крайней мере выраженных и зафиксированных, — это разные политические деятели.
Представить себе Ивана IV конца 40-х пли даже середины 50-х гг. в качестве автора сочинения, подобного первому письму к Курбскому, так же трудно, как трудно представить себе Ивана Грозного в 1565-м или, скажем, в 1575 г. произносящим без иронии или откровенного фарса речи вроде тех, с которыми он выступал в 1549 г.
Иван Грозный, разумеется, изначально «сидел где-то внутри Ивана IV, но то ли был глубоко укрыт в нем, то ли медленно и постепенно вызревал. Так или иначе процесс превращения Ивана IV в Ивана Грозного происходил в период правления Адашева и Сильвестра и с их помощью. Процесс формирования творца опричнины шел рука об руку с вызреванием тех социальных и политических предпосылок, которые привели к ее созданию.
Глава 3. Годы больших реформ
Высказывание К. Д. Кавелина об опричнине («учреждение, оклеветанное современниками и непонятное потомству»), пожалуй, в еще большей степени применимо к Избранной раде. И в самом деле, трудно найти другой исторический пример, когда бы правительство страны, замыслившее и во многом осуществившее столько необходимых преобразований, подверглось бы столь ожесточенным нападкам современников, а затем и вторящих им историков. Многие исследователи вообще в той или иной форме отрицают существование политического института, который заслуживал бы самостоятельного наименования, предложенного для него Курбским, — Избранная рада.
В литературе об Избранной раде сложилась своеобразная историографическая ситуация. Обычно историки сетуют на противоречивый характер источников, мешающий изучению эпохи Грозного. В данном случае источники, которым «полагалось бы» противоречить друг другу ввиду крайнего расхождения во взглядах и непримиримой враждебности их авторов — Грозного и Курбского, выступают единодушно. Противоречия (которых в источниках на этот раз нет) историки вносят сами.
Утверждение о всевластии Адашева, Сильвестра и их сторонников первым высказал царь. Оно содержится в его ответе Курбскому 1564 г. Не кто иной, как Грозный, говорит о «злобесном совете», который «вся строения и утверждения по своей воле и своих советников творяще». Неоднократно подчеркивая всесилие этого совета, утверждая, что его вожди вышли в государстве «на первый чин», Грозный при этом никогда не отождествляет его со своим официальным, лучше сказать традиционным, «синклитом», т. е. с Боярской думой или даже с Ближней думой.
Единодушие свидетельств Грозного и Курбского о большом политическом и государственном значении правления Сильвестра, Адашева и их сторонников на определенном этапе истории царствования Ивана IV объясняется тем, что в их полемике противостояли друг другу не сами факты прошлого, а их истолкование. Каждый из полемистов выстраивал свою концепцию «добра» и «зла». Грозный доказывал, что всесилие тогдашних правителей было злом для государства, узурпацией власти царя и что, следовательно, изгнание их было благом. Курбский живописал время правления Избранной рады как золотой век, сменившийся тиранией царя Ивана, разогнавшего и погубившего своих добрых и мудрых советников.
Присмотримся внимательно к тому, что пишет об Избранной раде Курбский. В его изображении Адашев и Сильвестр «собирают к нему (царю. — Д. А.) советников, мужей разумных и свершенных в военных и земских вещах ко всему искусных, и еще ему их приязнь и дружбу усвояют, яко без их совету ничесоже устроити или мыслити».
Надо признать, что объективные результаты, достигнутые с помощью этих искусных, по мнению Курбского, и дурных, по мнению Грозного, советников в конце 40—50-х гг., явно говорят в их пользу.
Далее у Курбского читаем: «И к тому воевод искусных храбрых мужей супротив врагов избирают, и стратилатские чины устрояют, яко над ездными, так и над пешими; и аще кто явится мужественным в битвах и окровавит руку в крови вражий, сего дарованьми почитано, яко движными вещами, так и недвижными. Некоторые же от них искуснейшие, того ради и на высшие степени возводились». Здесь Курбский ставит в заслугу «мудрым советникам» Ивана IV 50-х гг. не что иное, как выполнение ими одного из важнейших пунктов программы публициста Ивана Пересветова, с которой последний в 1549 г., более чем за двадцать лет до написания Курбским своей «Истории», обращался к тем, кому тогда еще предстояло строить новое, сильное Русское государство: «Который воинник лют будет против недруга государева играти смертною игрою и крепко будет за веру христианскую стояти, ино таковым воинником имена возвышати, и сердца им веселити, и жалованья им из казны своея государевы прибавливати; и иным воинником сердца возвращати, и к себе их близко припущати».
Можно выстроить немало предположений о том, почему Курбский в конце 70-х гг. заговорил «не своим голосом», почему он восхваляет дворянских реформаторов. Одно из них высказал известный исследователь истории этого периода С. О. Шмидт: время Пересветова, Адашева, Сильвестра по сравнению с временами опричного террора, с временами Малюты Скуратова, Басмановых, Грязновых, а затем и всех прочих опричных подручников царя Ивана казалось Курбскому золотым веком.
Кроме того, выступление в защиту Избранной рады и одновременно в защиту бояр и воевод было более выгодной позицией в полемике с Грозным, чем, скажем, защита узкокастовых интересов одной лишь аристократии. В последнем случае Курбский не мог бы рассчитывать на одобрение ни русского служилого люда, ни польской шляхты, т. е. тех, кто мог стать реальной силой в борьбе против самовластия московского царя. Факт тот, что он выступает здесь не как «идеолог боярства» (хотя и был им и выступал именно в этом качестве в своей первой «епистолии»), а от «всей земли», т. е. от имени всего класса феодалов.
Характеристика, данная Курбским правительству конца 40—50-х гг., в основном соответствует действительности. У Курбского нет причин искажать в данном пункте прошлое. Этого нельзя сказать об Иване Грозном, имевшем веские причины, для того чтобы вымазать дегтем своих бывших соратников. Царю нужно было оправдать тот крутой поворот, который он совершил в начале 60-х гг. от политики Избранной рады к политике опричнины.
Отсюда следует, что для выработки объективного взгляда на деятельность правительства конца 40— 50-х гг. необходимо освободить изучение Избранной рады от влияния ее первого историка — царя Ивана Грозного.
Первое, что надлежит сделать в этом направлении — выяснить, правомерно ли царь отнес Курбского к числу лиц, определявших политику государства в конце 40-х и в 50-х гг. Изучавший этот вопрос И. И. Смирнов пишет: «Действительно, то, что сохранилось о деятельности Курбского в источниках, скорее говорит о нем как о видном военачальнике-воеводе, чем как об одном из политических руководителей государства».
Данных о том, что в период «всевластия» Адашева и Сильвестра Курбский входил в число их друзей, соратников или хотя бы сторонников, что он участвовал в подготовке и проведении реформ конца 40—50-х гг. или хотя бы брался в те годы за перо публициста, с тем чтобы поддержать благие дела, которые стал воспевать после гибели Адашева и Сильвестра, не существует. Курбский не фигурирует ни среди «ближних» царя, ни в «кружках» Сильвестра и Адашева. Не замечен он источниками ни в каких течениях и борениях внутри Боярской думы, в которую вошел в 1556 г. Он не утратил доверия царя после падения Избранной рады и удаления Адашева и Сильвестра в 1560 г. Нет его среди бояр, выбывших в 1560–1564 гг. из Боярской думы по обвинению в единомыслии с Адашевым и Сильвестром. В 1560 г., когда происходил собор, осудивший Адашева и Сильвестра, знаменитый и заслуженный воевода, боярин князь Курбский ни в какой форме не возвысил голоса в их защиту. Страстный протест против их заглазного осуждения он выразил полтора десятилетия спустя в своих публицистических сочинениях.
Заметим, что сам Курбский ни разу не включает себя в число тех высших советников, которые окружали царя. Он говорит о них как бы со стороны — «оные». При этом он достаточно точно указывает и свое место в иерархии «нарочитых» и «искусных» мужей старого доброго времени. В его третьем письме Ивану Грозному есть примечательный в этом смысле текст. Курбский говорит о том, что «случилося» теперь с царем в результате «гнусных» действий «всегубителя» дьявола: «Вместо избранных и преподобных мужей, правду ти глаголящих не стыдяся, — прескверных паразитов и маньяков поднес тебе, вместо крепких стратигов и стратилатов — прегнуснодейных и богомерзских Вельских с товарищи и вместо храброго воинства — кромешников, или опришнинцов».
