Сергей Щепотьев - Краткий конспект истории английской литературы и литературы США
Возвращение Энтони «вернуло на первый план все их былое раздражение». И нежность супругов друг к другу «переливалась, кажется, из одного пустого сердца в другое». «В той же степени, в какой он нуждался в ней, как ни в ком другом, он все более интенсивно и сильно ее ненавидел».
Тянется процесс, оспаривающий завещание Адама Пэтча. Инфляция сводит к минимуму доходы супругов. Попытки Энтони устроиться на работу оканчиваются неудачей, главным образом — из-за его пристрастия к алкоголю. Введение «сухого закона», замечает автор, не уменьшило, а увеличило число пьющих: «Иметь бутылочку ликера стало предметом хвастовства, почти признаком респектабельности». Старые друзья — Энтони и Моури — серьезно ссорятся из-за разбитой бутылки шампанского.
Глория хочет иметь модную беличью шубу. Супруги не могут себе этого позволить, хотя в продолжение недельной попойки они тратят вдвое больше, чем стоит эта шуба.
Глории двадцать девять лет. Она оплакивает уходящую молодость.
«Красота, — пишет Глория в дневнике, — создана только для того, чтобы вызывать восхищение и любовь. Ее надо пожинать, как урожай, а потом дарить избраннику». (Биограф Зельды Фицджеральд Нэнси Милфорд подчеркивает, что эти строки заимствованы Скоттом из дневника жены.)
Глория раздумывает о том, что важнее: сентиментальные воспоминания или глубокое намерение сохранить честь. Она задумывается о своем образе жизни. Ей хочется иметь детей, но это желание абстрактно, эфемерно. Впрочем, и «единственный возлюбленный, которого ей когда-либо хотелось иметь, был возлюбленным из ее мечтаний».
Женщина возвращается к желанию сниматься в кино, она проходит кинопробы, но неудачно: режиссеру нужна более молодая актриса. В растерянности и ужасе рассматривает Глория свое отражение в зеркале.
(Здесь Скотт выступил в роли провидца: как раз в двадцать девять лет, через семь лет после публикации «Прекрасных и проклятых», Зельда собралась вернуться в балет и, находясь в Париже, брала уроки у русских танцовщиков.)
Энтони узнал о неудачной попытке жены сняться в кино год спустя. Когда он уже тяжко пил. Когда доходы их семьи пришли в полный упадок, и ради выпивки ему приходилось закладывать свои вещи. Когда даже самые близкие друзья устали сочувствовать и давать советы.
Впрочем, и сам Энтони отталкивает участие старых друзей: «Мне не нужны проповеди», — заявляет он Ричарду, который по-прежнему преуспевает и живет в прекрасной и уютной квартире.
Зато Пэтч с удовольствием проводит время в обществе собутыльников, хоть и мучается тем, что утратил свой былой круг общения и, подобно Эймори, «не видит красоты в бедности». В порыве пьяной ревности направляется он в клуб, к другу своего тестя Блекману, который приглашал Глорию к себе на киностудию. После отвратительной сцены Энтони вышвыривают на улицу, и он с трудом добирается домой.
Через три недели, когда наконец должна была решиться судьба завещания Адама Пэтча, Энтони постигло новое потрясение: его разыскала в Нью-Йорке Дороти Рэйкрофт. В ответ на ее истеричные излияния любви Энтони хватает стул, в пьяной ярости готовый убить ее. И теряет сознание. Возвратившиеся с судебного заседания Глория и Ричард застают Энтони за рассматриванием многочисленной коллекции марок. На все попытки заговорить с ним и сообщить о выигранном процессе он отвечает:
«Убирайтесь, не то я скажу дедушке».
Здесь можно было бы и поставить точку в романе. Но Скотт «милостив» к своему герою: его помешательство — временное. Автор показывает супругов Пэтч на борту роскошного парохода. За ними наблюдает молодая пара, из разговора которой читатель узнает, что приживальщик и секретарь старого Адама Пэтча застрелился, когда понял, что лишился наследства своего благодетеля. Глория щеголяет в шубе из русских соболей ценою в небольшое состояние. «О чем он думает?» — гадают наблюдатели. И Скотт передает мысли Энтони Пэтча: «Я показал им. Это была трудная борьба, но я ее выдержал». «Они» — те, кто отказывал ему в своем обществе, кто пытался внушить ему необходимость служить, «подчиниться умеренности». Но на память читателю тут могут прийти слова Энтони, вынесенные Скоттом в качестве эпиграфа к роману: «Победитель принадлежит своим трофеям». Ибо, несомненно, Энтони одержал пиррову победу. Последняя глава романа дает столь беспощадно непривлекательный его портрет, что автобиографическая природа этого образа весьма огорчает. От этого чувства досады не спасают шутки, разбросанные автором по последним страницам и касающиеся не столько Ричарда Карамела, сколько его собственного первого романа, упоминавшегося уже сравнения его с Теккереем и т. д.
Суровость самооценки Скотта могла бы быть добрым знаком для его дальнейшей судьбы. Но, к сожалению, он, все правильно понимая, ничего не менял в своем образе жизни. Правда, он много работал: писал рассказы для журналов, которые платили ему все больше, помогал Зельде в ее литературных опытах, сочинял пьесу «Стебанутый» (иногда приводят буквальный перевод жаргонного «vegetable» — «Овощ», но смысл и стиль названия при этом теряется), которой Эдмунд Уилсон прочил успех, но которая с треском провалилась. Однако, задумав новый роман, Скотт добрых полтора года не мог к нему приступить: летом мешали гости и вечеринки, потом поденщина ради погашения долгов — за год было истрачено 36 тысяч долларов плюс оставалось пять тысяч долгу...
Ни из текстов романов Скопа, ни из его образа жизни, как видим, не вытекает, что он страстно ненавидел богатых и богатство, как о том семь раз на шестнадцати страницах, посвященных Фицджеральду, писал в своей монографии об американской литературе XX века профессор Я. Засурский. Думается, правильней было бы сказать, что писатель ярко, убедительно и разнообразно доказал хорошо известную ему самому отравляющую власть денег, их наркотическое воздействие на человека, если только тот не так тверд в принципах, как, скажем, трудолюбивый, хоть и не столь блистательный и утонченный, как Энтони, Ричард Карамел.
Следующий роман Скотта развивал эту тему.
Над новой книгой писатель работал на французской Ривьере, где жил с семьей в 1924 г. В это время Скотты знакомятся с Дос Пассосом и Хемингуэем, узнают о смерти в Англии Джозефа Конрада, которого Фицджеральд весьма почитал. Экстравагантный стиль их жизни не меняется. Зельца флиртует с французским летчиком. Скотт в людном ресторане припадает к ногам незнакомой до тех пор Айседоры Дункан, а его возмущенная супруга отвечает на это броском в лестничный проем, отделавшись, к счастью, лишь разбитыми коленями.
И в то же время Скотт работает над романом, а Зельда то плещется в ванне или бассейне, чтобы ему не мешать, то напряженно, до боли в пальцах, рисует эскизы, помогая мужу составить портрет героя будущей книги. Замысел романа претерпевает серьезную эволюцию. Поначалу автор намеревался отнести действие к 80-м годам XIX века. Но в итоге остался верным современности. «Великий Гэтсби», как в конце концов назвал новое произведение Скотт, отразил скандальное дело крупного нью-йоркского маклера Э. Фуллера, о котором писали газеты в двадцатых годах XX века.
Однако сказать, что короткая, в 180 страниц типографского текста, книжка повествует о махинациях биржевых спекулянтов — или даже о том, как губительна страсть к наживе, означало бы обеднить, а то и исказить ее содержание.
Надень, мой друг, хоть шапку золотую,Коль это надо, чтоб ты был ей мил.И прыгай до небес, сколь хватит сил,Пока не скажет: «По тебе тоскую»...[43]
Эти строки из стихов Томаса Парке д’Инвильерса — персонажа первого романа Фицджеральда — являются эпиграфом к «Великому Гэтсби» (по непонятным причинам опущенным в русском его переводе).
Среди названий, которые Скотт намеревался дать новой книге, — «Золотошляпый Гэтсби», «Любовник, прыгающий до небес», наконец — «Тримальхион из Уэст-Эгг». В тексте романа однажды мелькает это сравнение Гэтсби с Тримальхионом, выбившимся из низов богачом, персонажем «Сатирикона» Гая Петрония (I век н. э.), который считался при дворе Нерона арбитром изящества и знатоком светских развлечений.
История любви Джея Гэтсби к девушке из богатой семьи Дэйзи разворачивается на фоне «пиров Тримальхиона из Уэст-Эгг» — шумных сборищ богачей, знаменитостей и проходимцев на роскошной вилле Гэтсби в предместье Нью-Йорка.
Аристократическая ирония автора по отношению к разного рода выскочкам, роднящая Скопа с Петронием, однако, ограничивается этим сравнением. Устами Ника Каррауэя, от лица которого ведется повествование, Скотт выделяет своего героя из окружающей его толпы и противопоставляет его даже предмету многолетней безнадежной любви: «Свора мерзавцев! <...> Они все вместе взятые вас не стоят!»
