Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 2
Ваша Аля
1 Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич лежали в начале лета 1966 г. в больнице.
П.Г. Антокольскому
21 июня 1966
Дорогой мой Павлик! (— а много ли нас осталось, с полувековым правом давности зовущих Вас Павликом?) — спасибо за книжечку1 (они, как и дети, хороши только толстые, а эта чересчур худа: и почему нет дат под стихами?). Тут у меня есть подопечная девочка, Таня, почтальон: уроженка одной из здешних деревень, кончила тарусских 10 кл<ассов>, никак не может попасть в институт (нет связей и всегда не дотягивает полбалла!) — умница, талантливая, самородок; по-настоящему любит и понимает стихи. Ваши уже читала (сама) и говорит мне: «А стихи Антокольского знаете? Они совершенно удивительные: одновременно и молодые и мудрые» Абсолютно права девчонка. Самодельная обложка черна, как вечность, поэтому я на неё наклеила звезду. Глаза у Вас на портрете тревожные, а знаете ли, что они у Вас всегда были такие, не просто глядящие, вглядывающиеся, а прислушивающиеся? Я помню.
Спасибо за письмо, за быстрый и глубокий отклик; и мама всегда так отзывалась, только окликнут, быстро и глубоко отзывалась не эхом, а нутром, заранее родством к окликающему: раз позвал, значит - нужна. Это был и внутренний (как у Вас) - дар; это была (как у Вас) и принадлежность к тому поколению: отзывчивому и действенному.
Насчёт 1917-18 годов: думаю, вы оба правы; стихи Ваши мама услышала в окт<ябре> 1917, а познакомиться Вы могли в нач<але> 1918 — это ведь очень близко по времени, каких-нб. два-три месяца. Осенью 1917 мама была в Крыму, до всяких событий; отсюда и «Октябрь в вагоне» - когда возвращалась в Москву. Я в самый «переворот» - так ведь это тогда называлось, помните? сидела в Борисоглебском с тётками2; близко бухало и грохало; шальной пулей разбило стекло в детской; утром в затишье вышли было из дому, но кинулись обратно: в переулке лежали убитые. Папа участвовал в боях за Москву - за Юнкерское училище, за Кремль; прибегал домой посмотреть -целы ли мы? один раз прибежал с огромным ключом от кремлевских ворот. Над воротами этими тогда была икона Георгия Победоносца... Мама была сдержанна, собранна, сжата, без паники. Как всегда, когда было трудно. А с тех пор было трудно - всегда.
Вы знаете, что мне показалось чуть смещённым в Вашем образе мамы? Она кажется как-то грубее и больше ростом, как-то объёмистее, чем была на самом деле; у Вас: статная, широкоплечая... широкими мужскими шагами...3
А она была небольшого роста (чуть выше Аси), очень тонкая, казалась подростком-девочкой мальчишеского склада; тут бы, пожалуй, не статная подошло бы больше, а стройная: «статность» как бы подразумевает русскую могучую стать, к<отор>ой не было. И шаги были не мужские (подразумевающие некую тяжесть поступи, опять же рост, и стать, и вес, к<отор>ых не было) — а стремительные лёгкие мальчишечьи. В ней была грация, ласковость, лукавство — помните? Ну конечно же — помните. Лёгкая она была.
Платье наипростейшего покроя, напоминающее подрясник. Да, конечно, по тем временам, когда все вещи и все покрои куда-то девались, исчезли, у всех — кроме М-me Луначарской! Но вообше-то «подрясники» маме не были свойственны; при её пренебрежении к моде вообще, она не была лишена и женского, и романтического пристрастия к одежде, к той, которая ей шла. Всю жизнь подтянутая, аккуратная (совершенно лишённая Асиной расхристанности) — она носила платьица типа «бауэрнклайт»4, являвшие тонкость талии и стройность фигуры; как Беттина фон Арним!5 А та одежда — из портьер, одеял и прочего — была бесформенной — кто умел шить? (Это у меня des propos еп Гай85 по поводу, вообще...)
Глаза у мамы были без малейшей серизны, ярко-светло-зелёные, как крыжовник или виноград (их цвет не менялся и не тускнел всю жизнь!).
Насчёт маминой комнаты (простите за все эти мелочи!) — её маленькая комната внизу, рядом с моей детской, там, где был секретер, и орёл, и шкура волка, не была сплошь завешена ковриками — только один, левый у двери угол; ковер скрывал углубление, вроде стенного шкафа. Комнатка была полутёмная и без ковров; маленькое окошечко. «Чердачная» комната, наверху — была довольно большой (бывшая папина), но казалась Вам маленькой, т. к. всё основное было сосредоточено у окна, выходившего на крыши. Там тоже не было ковров, «Комната» — из её стихов ко мне, кончавшихся словами: «В тот (страшный? не помню точно! — АЭ) год, отмеченный бедою, ты — маленькой была, я — молодою»6. Там есть слова: «...Чердак-каюту, моих бумаг божественную смуту...» И действительно была — каюта! (А рядом - громадная кухня с плитой из иллюстраций Доре к сказкам Перро - и оттуда - лаз на самый чердак.)
Но вот что важно: моя сестра Ирина7 вовсе не была безнадежно больной. Она просто родилась и росла в ужасающе голодные годы, была маленьким недокормышем, немного, от недоедания, недоразвитым, т. е. в три года говорила, как двухлетняя, не фразами, а словами; впрочем, знала и стишки, и песенки. Ножки у неё были немного рахитичные, мама всё сажала её на подоконник на солнышко, верила, что поможет... Ирина была прелестная, прехорошенькая девочка с пепельными кудрями, лобастая, курносенькая, с огромными отцовскими глазами и очаровательным ротиком. Из всех, бывавших у нас, больше всего любила Сонечку Голлидэй - звала её «Галида», и «Галида» ужасно любила её, ласкала, нянчила; я как сейчас вижу обеих, таких маленьких', таких прелестных, ах ты, Господи Боже мой! (У меня, к счастью, сохранились две фотографии Ирины.)
Потом добрые люди — практичные добрые люди — убедили маму отдать нас на время в образцовый детский приют в Кунцеве: «при Вас девочки погибнут, а там кормят — продуктами “АРА”8». Мама долго сопротивлялась, наконец — сдалась. Увы, во главе образцового приюта стоял мерзавец, спекулировавший этими самыми детскими американскими продуктами. Приехавшая через месяц навестить нас мама . нашла меня почти безнадежно больной (и брюшняк, и сыпняк, и «инфлюэнца», и ещё что-то); вынесла меня на руках, завернув в шубу, на большую дорогу; «транспорта» в те годы не было; какие-то попутные сани увезли нас. А Ирина ещё «дюжила» — ходила, не лежала; всё просила «чаю». А пока мама билась со мной и меня выхаживала, спасала, Ирина умерла в приюте — умерла с голоду - и похоронена была в общей яме. Дети там, как выяснилось, умирали по несколько человек в день. Там просто не кормили. Так вот в маминых стихах: «Старшую у тьмы выхватывая, младшей не уберегла»9.
Иринина смерть сыграла огромную роль в мамином отъезде за границу, не меньшую, чем папино там присутствие. Мама никогда не могла забыть, что здесь дети умирают с голоду. (Поэтому я на стену лезу, читая (о, не у Вас!) стандартное: «Цветаева не поняла и не приняла...») Чего уж понятнее и неприемлемее!
У Вас масса верного и точного в статье — и то, что мама зачёркивала причину возникновения стихов; и то, что она никогда не была поэтессой, всегда — поэтом. Вообще, Вы умник и молодец, и я ужасно рада. Не обижайтесь моим «замечаниям» — не то слово, просто мысли по поводу.
Да, конечно, рыцарь от поэзии, сиречь Орлов, без Биб<лиотеки> поэта не усидит10; но отдохнуть ему надо, голову проветрить. За мамину книгу я ему очень благодарна, а в предисловии он показал себя весьма умелым лоцманом. Не сомневаюсь, что написал бы статью и лучше, и глубже, кабы не лоцманские функции и, увы, необходимая оглядка на «княгиню Марью Алексевну».
Не думаете ли Вы и о статье к сборнику (предполагаемому) пьес маминых - в «Искусстве»? Там много вещей столь знакомой Вам поры; и столько знакомых героев (и тот - несбывшийся! - Юра 3<авадский>, и та, ушедшая, Сонечка...). Сейчас, среди очередной переводческой спешки, ещё пытаюсь делать и выписки из книги о Лозене11 для примечаний к «Фортуне», к<отор>ая может не пойти... «И ты, Лозен, рукой белей, чем снег, ты поднимал за чернь бокал заздравный...»12
Вашей книги о поэтах13 у меня нет. Простите за сумбур и спешку. Обнимаю Вас, Павлик, милый! Будьте здоровы!
Ваша Аля
' По-видимому, П.Г Антокольский подарил А.С. свою книгу «Четвертое измерение. Стихи. 1962-1963» (М., 1964).
2 С Верой Яковлевной и Елизаветой Яковлевной Эфрон.
3 В статье «Книга Марины Цветаевой» П.Г. Антокольский так описывает Цве таеву: «...статная, ширококостная женщина с широко расставленными серо-зелеными глазами.. <...> Широкими, мужскими шагами пересекает она Арбат. <...>
