Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Однако все это было позже. А тогда, в начале 56-го года, перелистав только что подписанный к печати 1 том, я с радостью увидел, что в его редколлегии — Константин Паустовский, ранее избегавший открытых столкновений с властями, и Эммануил Казакевич, которого, оказывается, не забили насмерть, и он, по крайней мере как редактор, снова ринулся в бой. Рядом с Паустовским и Казакевичем, плечо к плечу, Александр Бек, Вениамин Каверин, Владимир Рудный, герой войны, морской офицер. Наконец, Владимир Тендряков. О каждом из них я уже говорил или буду говорить. Ибо каждый из них — это веха в русской литературе послевоенного времени. Или, как Рудный, веха пробуждающейся общественной жизни.

При подготовке 1 тома не обошлось без доморощенной дипломатии, этакого легкого политеса… Когда редколлегии предлагали что-либо бескомпромиссное, взрывное, она откладывала в сторону, говоря: «Нет-нет! Это не для первого номера! Зачин должен быть почти безоблачным, без острых углов, безобидно-круглым… Нас не должны испугаться. Иначе тут же запретят…»

«Пусть привыкнут к нам, увидят, что мы не бунтари, не соловьи-разбойники, а вот тогда уж…»

… Первый том был действительно без острых углов, округлым.

Тяжелым и круглым, как… пушечное ядро. Кое-кто шарахнулся от него, как шарахаются от пушечного ядра.

Дело в том, что и в первом, приглаженном томе среди гигантской кучи «должностного навоза» — статей ответственных фигур, вроде К. Федина, пустых стихов Евтушенко и стерильной, хоть и небесталанной, прозы, в том числе и прозы Казакевича, стреноженной соцреализмом (роман «Дом на площади») — блеснули и жемчужные зерна.

Они привлекли к себе всеобщее внимание: тактика выжженной земли свирепствовала в те дни по-прежнему, отдельные публицистические прорывы, о которых я говорил ранее, были скорее исключением, подтверждающим правило.

А как же она была выполота и выжжена, литературная нива! В вузах учились все по тому же злосчастному учебнику литературы профессора Л. И. Тимофеева, изданному Учледгизом еще в 46-м году. Из крестьянских поэтов, особо почему-то редких в крестьянской стране, уцелели здесь лишь Исаковский с Твардовским. Да Есенина вернули читателю! Это воспринималось как историческая победа.

Треть литературы, самой глубокой по анализу и высокой по мысли, самой талантливой, исчезла из обихода.

Нет, теперь ее, по обыкновению, не ругали: ругань привлекла бы внимание. Ее просто не упоминали, отбросили, по сути — уничтожили.

Это была неизменная практика сталинщины, фашистская практика сжигания книг; неважно, в конце концов, сожжены ли книги на площади, под улюлюканье толпы, или тайно, по ночам свезены на бумажные фабрики, где изрублены в лапшу и брошены в огромные чаны; а оставлены только отдельные экземпляры в спецхранилище Ленинской библиотеки, где выдаются только специалистам, по особым документам, но ни в коем случае не учащимся, студентам.

Треть русской литературы продолжала оставаться для широкого читателя горстью пепла….

«Литературная Москва» начинала почти сначала. Зазвучали живые ноты, главным образом в поэзии. Она вынесла к читателю — правду. Всеобщее внимание привлекли стихотворения Маргариты Алигер и Николая Заболоцкого, вернувшегося из концлагеря, больного, измученного смертельно.

В стихах Маргариты Алигер ожила правда о войне, которая после первых книг Казакевича и Некрасова словно умерла.

Есть в восточной Сибири деревня Кукой,Горстка изб над таежной рекой.За деревней на взгорье поля и лугаА за ними стеною — тайга…В сорок первом, когда наступали враги,Проводила деревня от милой тайгиВзвод отцов и мужей, взвод сибирских солдат…Ни один не вернулся назад!…Не играют тут свадеб, не родят детей,Жизнь без всяких прикрас, безо всяких затей.Ранним рано кукоевцы гасят огонь,Никогда не играет в Кукое гармонь.Ни вечерки какой, ни гуляния нет,Только вдовья кручина, считай, столько лет……Так о чем моя дума, о чем?А о том, что прошли молодые года,Ни согреть никогда, ни вернуть никогда.А о том, что одна у нас доля с тобой,Друг мой сильный и мудрый, деревня Кукой.

Советская поэтесса, прославленная и вроде бы благополучная, вдруг пишет, что у нее с деревней Кукой, с убитой врагом деревней Кукой, одна судьба…

А мы с вами знаем, как укладывали под Москвой сибиряков. И не только под Москвой.

Стихотворение я ощутил, как сердечный укол. Я запомнил его скорее всего потому, что это был первый глоток воздуха. Позднее слышал стихи и сильнее, и сочнее, но это был первый глоток свежего воздуха в подцензурной духоте.

Вот таким же глотком воздуха, явлением правды и поэзии, высокой поэзии, стали стихи измученного Николая Заболоцкого, который после лагеря как поэт почти не печатался, а занимался переводами с грузинского.

Жил он под Москвой, вначале без права въезда в Москву, где чувствовал себя хозяином его палач — руководитель писательского издательства Н. Лесючевский, написавший донос на поэта.

Мы опасались, что он уже не распрямится никогда, Николай Заболоцкий, крупнейший русский поэт, притихший в лесном углу.

Оказалось, он заканчивал новую книгу стихов. О чем же?

Уступи мне, скворец, уголок,Посели меня в старом скворечнике.Отдаю тебе душу в залогЗа твои голубые подснежники.И свистит, и бормочет весна,По колена затоплены тополи,Пробуждаются клены от снаЧтоб, как бабочки, листья захлопали.И такой на полях кавардак,И такая ручьев околесица,Что попробуй, покинув чердак,Сломя голову в рощу не броситься!Я и сам бы стараться горазд,Да шепнула мне бабочка-странница,Кто бывает весною горласт,Тот без голоса к лету останется…Повернись к мирозданью лицом,Голубые подснежники чествуя.С потерявшим сознанье скворцомПо весенним полям путешествуя…

Или вот как звучит другое его стихотворение — «Утро»:

Обрываются речи влюбленных,Улетает последний скворец,Целый день осыпаются с кленовСилуэты багровых сердец.Что ты, осень, наделала с нами?В красном золоте стынет земля.Пламя скорби свистит под ногами,Ворохами листвы шевеля…

«Багровые сердца…», «Пламя скорби под ногами…» А горластый по весне скворец!.. Да он просто потерял сознание! Не к осени с ее «пламенем скорби», а еще к лету… «он без голоса к лету останется…»

Увы, это не случайное и скоропреходящее настроение. То же и в «Журавлях»:

Длинным треугольником летели,Утопая в небе журавли……Вытянув серебряные крылья,Через весь широкий небосводВел вожак в долину изобильяСвой немногочисленный народ.Но когда под крыльями блеснулоОзеро прозрачное насквозь,Черное зияющее дулоИз кустов навстречу поднялосьЛуч огня ударил в сердце птичье,Быстрый пламень вспыхнул и погас,И частица дивного величьяС высоты обрушилась на нас.

Может быть, эти строки дадут представление о том, какие мысли и чувства охватили измученную поэзию на развале веков: для нескольких поколений кончился один век, век террора, и начался новый, позволивший на могилах друзей осмыслить и время, и свое место в этом жестоком и кровавом потоке, которому нет конца…

А в те памятные дни… хлынули измученные люди, в мятых кургузых пиджаках, с бескровными губами и горящими глазами. Они спускались, держа чемоданы из фанеры, на перрон Ярославского вокзала. У кого за плечами было 17 лет лагерей, у кого — 22.

И мы не удивлялись тому, что на страницах «литературной Москвы» появились стихи Твардовского «Друг детства» — новая глава из поэмы «За далью даль», в которой он шагнул навстречу тем, кого не успели добить в лагерях и тюрьмах. Она описательна, эта глава, как многое у Твардовского, — я приведу несколько строф, чтобы напомнить о том, как встретил Твардовский людей, с которыми потом уже шел — плечо к плечу — до самой смерти.

Легка ты, мудрость, на помине,Лес рубят, щепки, мол, летят…Но за удел такой донынеНе предусмотрено наград.А жаль… Вот, собственно, и повесть,И немудрен ее сюжет.Стояли наш и встречный поездВ тайге на станции Тайшет..Кого я в памяти обычнойСреди иных потерь своихКак за чертою пограничнойДержал. Он, вот он был, в живых.Я не ошибся, хоть и годыИ эта стеганка на нем.Он! И меня узнал он. СходуКо мне работает плечом…И чувство стыдное испугаБеды пришло еще на миг…Но мы уже трясли друг друга,За плечи, за руки: «Старик!»….«Старик!» И нет нелепой муки.Ему ли, мне ль свисток дадут.И вот — семнадцать лет разлуки,И этой встречи пять минут…

Не удалось развести встречные потоки. Даже на страницах литературы… Правда, такое было разрешено лишь Твардовскому.