Игорь Кон - Бить или не бить?
К довершению всех бед, одного из великовозрастных, некоего Ломанова, назначили старшим класса. Старшие считались помощниками гувернеров; они обязаны были следить за порядком и записывать нарушителей его. Пользуясь этой властью, наш старший учредил целую систему взяточничества. Как только дети собирались в класс, он тотчас же начинал записывать в свой штрафной список первых попавшихся ему на глаза. Каждый записанный должен был откупаться булками, перьями, карандашами, пеналами и т. п. Начинался бесцеремонный торг, а кто не шел на выкуп, того Ломанов записывал двукратно и троекратно, и тем более тяжкому наказанию рисковал подвергнуться непокорившийся… Как теперь гляжу я на это чудовище, напоминавшее собою заматерелого в зуботычинах городового: среднего роста шестнадцатилетний мальчуган, приземистый и несколько тучный, он поражал тупою деревянностью своего лица. На лице этом словно было написано: оставьте надежду на снисхождение!.. Только, бывало, и думаешь, как бы не попасться на его алчные глаза» (Скабичевский, 2001).
О тирании старших рассказывает и писатель Николай Николаевич Златовратский (1845–1911):
«Среди чуть ли не большинства великовозрастных пансионеров старших классов царил скрытый разврат и цинизм, скабрезные разговоры представляли самое излюбленное их развлечение. Они собирали вокруг себя целую толпу мальцов и развращали их младенческие души. Среди них практиковались всевозможные виды школярской разнузданности, от ребячески бессмысленных до самых грубых и противоестественных проступков» (эвфемизм «противоестественный» чаще всего подразумевал гомосексуальность) (Златовратский, 1956).
В тех учебных заведениях, где формальная порка была не в почете, употреблялись другие «силовые» приемы. Писатель, критик и историк литературы Алексей Дмитриевич Галахов (1807–1892) вспоминает:
«Ни в училище, ни в гимназии за все время моего там шестилетнего учения не было телесных наказаний. Высекли только троих, и то по просьбе их матерей-вдов, у которых они отбились от рук и которые вынуждены были прибегнуть к начальству, чтоб оно усмирило непокорных детей.
Провинившихся наказывали другими способами: ставили на колени и оставляли без обеда; в большом ходу были и другие, более грубые и недостойные меры внушения: волосодрание, пощечины, подзатыльники, иначе называемые затрещинами, и не без причины: кто получал их, у того действительно трещало в голове и сыпались из глаз искры, так что пол превращался в небо, усеянное звездами. […] Мы с братом были избавлены от трех последних наказаний, сколько потому, что не заслуживали их, столько же и потому, что учителя иначе держали себя с нами, как единственными учениками из дворянского сословия» (Галахов, 1999).
Сильно различались по характеру дисциплины и частные пансионы. Писатель Владимир Галактионович Короленко (1853–1921) в «Истории моего современника» вспоминает о своем пребывании в пансионе пана Рыхлинского:
«Нельзя сказать, чтобы в этом пансионе господствовало последнее слово науки. “Кос-ти пере-ломаю!.. все кости…” – коронная присказка директора пансиона. Костей, правда, не ломали, зато по рукам линейкой били, и больно. Система обучения языкам была довольно-таки оригинальна. Один день пансионеры должны были говорить только по-немецки, другой – только по-французски. Проговорился на родном языке – подставляй руки для битья. Самое скверное, что со временем среди пансионеров система приобрела характер игры, с оттенком злорадства. Проговорившемуся вешали линейку на шею, и, если он не находил случая уличить в языковом прегрешении кого-либо другого, учитель бил педагогическим садизмом – явлением, широко распространенном в тогдашних учебных заведениях. Учитель математики пан Пашковский на занятиях развлекался тем, что холеными ногтями, как гарпия, впивался в головы запутавшихся в задаче малышей, либо сбивал их с ног метко пущенными подушками (дортуар и классная комната было одно и то же), либо железной рукой раскачивал над подоконником, грозясь бросить на улицу» (Короленко, 1954).
А в другом пансионе все было иначе.
Военно-учебные заведения
В XVIII в., в первые годы существования кадетских корпусов, нравы некоторых из них были откровенно варварскими.
«Способ исправления состоял в истинном тиранстве. Капитаны, казалось, хвастались друг перед другом, кто из них бесчеловечнее и безжалостнее сечет кадет. Каждую субботу подавались ленивые сотнями, и в дежурной комнате целый день вопль не прекращался. Один прием наказания приводил сердца несчастных детей в трепет. Подавалась скамейка, на которую двое дюжих барабанщиков растягивали виновного и держали за руки и за ноги, а двое со стороны изо всей силы били розгами, так что кровь текла ручьями и тело раздиралось в куски. Нередко отсчитывали до 600 ударов и более, до того, что несчастного мученика относили прямо в лазарет» (Записки В. И. Штейнгеля, 1981).
При Александре I в дворянских учебных заведениях розги были отменены, но Николай I их восстановил. Некоторые историки связывают это с личными особенностями государя. Как известно, в детстве Николай был вспыльчив, драчлив и не особенно восприимчив к наукам, а приставленный к нему наставником генерал Матвей Иванович Ламздорф педагогическим талантом не отличался:
«Дядька, к нам приставленный, – жаловался впоследствии Николай I графу Киселеву, – не умел ни руководить нашими уроками, ни внушать нам любовь к литературе и к наукам; он вечно ворчал, подчас раздражался сильнейшим гневом из-за пустяков, бранился и нередко наделял нас тычками и щипками, которых особенно много доставалось на мою долю. Брат, при своем более податливом характере и более веселом нраве, лучше уживался с этим неспокойным человеком. Бог ему судья за бедное образование, нами полученное».
«В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и я думаю не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко гр. Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков».
Зла на своих учителей Николай Павлович не держал, а став императором, решил, исходя из собственного опыта, что при воспитании будущих офицеров и чиновников розга ничего, кроме пользы, не принесет.
«Одно из ужаснейших посягательств прошлого царствования, – писал А. И. Герцен в статье «1860 год», – состояло в его настойчивом стремлении сломить отроческую душу. Правительство подстерегало ребенка при первом шаге в жизнь и развращало кадета-дитя, гимназиста-отрока, студента-юношу. Беспощадно, систематически вытравляло оно в них человеческие зародыши, отучало их, как от порока, от всех людских чувств, кроме покорности. За нарушение дисциплины оно малолетних наказывало так, как не наказывают в других странах закоснелых преступников».
Яркие примеры жестоких расправ с кадетами приводит Алексей Азовский (Азовский, 2008):
«В 1834 году в 1-м Московском кадетском корпусе произошел следующий случай. На замечание учителя Шенрона о том, что окна в классе нужно закрывать осторожнее, один из кадет, князь К-ский, конечно от великого ума сказал: “Что форточки – мы и у офицеров головы ломаем”. Будь немец посметливей да поразумней, то, конечно, он сумел бы пресечь выходку юноши и ограничиться дельным замечанием, но Шенрон передал слова князя К-ского начальству.
В то время в Москве находился Главный директор кадетских корпусов генерал-адъютант Сухозанет. Он лично и возглавил следствие, по окончании которого и велел зачитать приказ свой, которым и определил наказание князю К-скому. За глупую браваду кадет был приговорен к тремстам ударам розгами перед собранием всего корпуса.
Очевидцы экзекуции вспоминают: “Сухозанет командовал поркой кадета лично. Боже милостивый! Как изгладить из памяти эту омерзительную сцену. Уже около получаса продолжалось наказание, во время которого почтенный и заслуженный воин спокойно сидел на своем месте; но вот голос несчастного юноши стал слабеть, и доктор, следивший за экзекуцией, прервал ее. Через некоторое время князь получил оставшиеся розги и был унесен на покрытой пятнами крови простыне в лазарет”».
В личных делах воспитанников кадетских корпусов встречаются записи такого типа:
«Тетрадь кадета N. К. К. Василия Т…а 1-го. Определен в корпус в 1830 году, 10-ти лет от роду, балл за поведение – 8».
Охарактеризован как «скромный, доброго нрава, но ленивый и со слабыми способностями». В 1836 году, то есть когда ему было уже 16 лет – наказан 30 ударами розог за незнание четырех предметов и леность; он же, спустя месяц, снова наказан 30 ударами розог за «ту же леность»; за леность в следующем месяце к нему применено уже другое наказание – 3 недели обедать «стоя», не получая при этом последнего блюда; в следующем месяце за ту же «леность» к этому наказанию прибавлено было – сбавка одного балла за поведение и лишение права на отпуск в рождественские праздники. В следующем году он за «леность» снова наказан 25 ударами розог; затем три недели остается без последнего блюда и т. д.
