Игорь Кон - Бить или не бить?
Кантонисты
Не менее «телесно» воспитывали при Николае I в военно-сиротских школах так называемых кантонистов: солдатских детей, сыновей бедных жителей Финляндии и кочевавших там цыган, польских мятежников, шляхтичей, не доказавших свое дворянство, раскольников, беспризорных детей и малолетних, начиная с 12 лет, евреев-рекрутов. Их быт и нравы прекрасно описал испытавший все на собственной шкуре Виктор Никитич Никитин (1839–1908) в книге «Многострадальные. Очерки быта кантонистов» (1871):
«– Эй ты, Фокин, вперед.
Помертвевший мальчик вышел из шеренги.
– Ну, как теперь его драть? – громко спросил Живодеров. – Как бы так, чтоб и ловчей и больней было? Не выдумал ли ты какого-нибудь нового метода? – отнесся он к фельдфебелю.
– Ежели угодно, прикажите ему, ваше благородие, взяться, не раздеваясь, за носки руками. Эдакого манера они шибко трусят…
– А?.. А?.. Возьмись-ка, любезный, за носки, – заговорил Живодеров.
– Простите, ваше благородие, никогда больше не заметите! – взмолился Фокин.
– Не будешь – твое счастье, сечь не буду. Ну, а теперь нагнись-ка. Ефрейтор, валяй!
Фокин повиновался, но после первого же удара выпрямился. Живодеров повторил приказание:
– За носки.
Фокин, получив удар, страшно завыл и опять выпрямился.
– Счастливая мысль, благая мысль. А, та-та-та! Брюки долой! Разденься – и за носки!..
Фокин плакал, медлил.
– Исполнить! – крикнул Живодеров другим кантонистам. Фокина хлестнули распущенными прутьями, но на этот раз он уже не только выпрямился, а грохнулся навзничь об пол.
– По животу теперь его, по животу: встанет. А, та-та-та! Хорошо, хорошо! А, та-та-та! Напал, напал-таки наконец на мысль! – неистовствовал Живодеров. – Проба хороша, отличная проба. За носки, за носки и взад и вперед, взад и вперед, брюхо тоже не жалеть. За носки!..»
По указке священников маленьких еврейских мальчиков насильно, с помощью побоев, заставляли принимать православие. Столь же свирепо наказывали взрослых кантонистских учителей.
После выпуска вчерашние кантонисты, в свою очередь, старались тем же способом расплатиться с бывшим начальством. Подкараулив группой в безлюдном месте офицера или унтера, его подвергали беспощадной порке.
«Избиение начальственных особ носило между кантонистами название лупсовки. Лупсовка была простая, когда колотили зря, как попало, и законная. Законною лупсовкою называлось вот что: кто, например, любил бить кантонистов кулаком, того самого колотили 15–20 кулаков сразу; кто драл лежачих, заставляя других садиться наказываемому на голову и на ноги, – тот подвергался такой же процедуре; кто предпочитал впересыпку – того самого лупсовали впересыпку, а кому нравилось драть на весу – того самого драли на весу. На весу, впрочем, драли вообще всех заклятых врагов: это отступление делалось потому, что на весу больнее. Различия или снисхождения никогда и ни в пользу кого не допускалось: ротный ли командир попался, фельдфебель ли, учитель ли или даже простой унтер – это для выпускных было совершенно все равно. При благоприятных обстоятельствах выпускным удавалось в один и тот же вечер отлупсовать несколько “зверей” в разных пустынных местностях города».
Не избежал мести и упомянутый в начале книги офицер:
«– Это что такое? – грозно спросил Живодеров. – Что вы за народ?
– Мы-то? Люди, – отвечало несколько голосов.
– Что ж вам надо?
– Тебя, самого тебя нам надо, – заговорил атаман. – Позвольте, ваше бродье, выдрать вас?
– Что-о-о? Ах вы, сволочь проклятая! Да я вас… в порошок сотру!..
Живодеров стал в оборонительное положение.
– Лучше, ваше бродье, не ершитесь по-пустому. Станете кричать – только больнее отлупсуем. Ложись лучше по доброй воле.
– Прочь, негодяи! Караул! Помогите, спасите…
– Тебя просят честью, а ты еще орешь? Заткнуть ему рот да подержать покрепче, а я тем временем сам сдеру с него его штанищи. Ну-ка!..
Сказано – сделано. Штаны Живодерова превратились в мелкие клочья.
– Ребята, вали его и садись кто на голову, кто на ноги, да впересыпку валяй, валяй его, друзья!
Притиснутый к земле Живодеров, с заткнутым ртом, и кричать уже не мог. Началось лупсованье.
– Это тебе за то, чтоб не пил кантонистской крови, – приговаривал атаман, – это тебе за то – не дери сыновей, это тебе за то – не издевайся над женой, не тирань свою дочь, раскрасавицу-барышню; а вот это тебе за всех их да и за нас, православных! Крепче! Та-та, та-та. Любил кататься – люби и саночки возить!.. Крепче! Та-та, та-та! Крепче! Довольно!
Живодеров едва был в силах стонать.
– Ну-с! Теперь мы, барин, с тобой, кажется, квиты. Будешь жив, и о нас вспомни, а пока – спокойной ночи. А вы, молодцы, по щучьему веленью, по моему прошенью, уничтожься, пропади!» (Никитин, 2001).
Кантонистские школы были радикально преобразованы в 1858 г.
Гимназии
В дворянских учебных заведениях, гимназиях и кадетских корпусах, порядка было больше, а условия – приличнее, но телесные наказания, подчас крайне жестокие, процветали и там.
Иван Ильич Танеев (1796–1870), отец знаменитого композитора, высокообразованный человек, закончивший три факультета – словесный, математический и медицинский, свое начальное образование получил в Петропавловском училище. Детей там «пороли ежеминутно за каждую безделицу. Скамейка, на которой секли учеников, постоянно стояла в классе. Особый солдат состоял при заведении, чтобы сечь воспитанников. Беспрестанно гувернер или учитель посылали за ним. Сечение называлось полировкой. “Ей, человек, – беспрестанно кричали немцы, – пошли солдата полировать”».
В следующих трех пансионах, где учился Иван Ильич, «воспитание везде было одно и то же. Везде была самая суровая дисциплина, везде жестоко били и секли за всякую вину без всякой вины».
А когда Ваня пожаловался на незаслуженную порку дяде, тот возмутился: «“Как, жаловаться на начальство”, – закричал он, велел принести розог и собственноручно жестоко выпорол мальчика» (Танеев, 1959).
Генерал-фельдмаршал граф Дмитрий Алексеевич Милютин (1816–1912), окончивший с серебряной медалью Благородный пансион при Московском университете, вспоминает:
«Со стороны учителей и начальства также мало было назидательных примеров для молодежи: они относились к учащимся неимоверно грубо и сурово; в классах не только слышались самые грубые ругательства, но доходило нередко и до телесной расправы: за одно незнание заданного урока, за невнимание в классе учителя били линейкой по пальцам, драли за уши, а некоторые призывали в класс сторожей с пучками розог и тут же, без дальнейших формальностей, раздевали провинившегося и пороли не на шутку. Отвратительная эта операция производилась не в низших только классах, не с одними малолетними; подвергались ей и здоровенные, уже зрелые молодцы старших классов» (Милютин, 1997).
В дальнейшем система наказаний в гимназиях была регламентирована, но правила не всегда соблюдались.
Известный педагог Владимир Яковлевич Стоюнин (1826–1888), выходец из зажиточной купеческой семьи, учившийся в Санкт-Петербургском училище при церкви Святой Анны, писал, что «кроме многих легких наказаний за леность и шалости пользовались и другими, более чувствительными – обыкновенным сечением, карцером и сечением по ладоням. К двум первым прибегали редко, зато последнее было в почти ежедневном ходу» (Стоюнин, 1954).
Знаменитый исследователь русской народной поэзии и мифологии Александр Николаевич Афанасьев (1826–1871), окончивший Воронежскую гимназию, вспоминает:
«Было в большом ходу и сеченье розгами. По гимназическому уставу, это наказание было дозволено только в трех низших классах; но бывали примеры, что инспектор нарушал это постановление, хорошо нам известное, и подвергал ему учеников 4-го класса» (Афанасьев, 1986).
Характер применяемых наказаний во многом зависел от личности директора учебного заведения. В 1850-х годах особым садизмом славился директор Житомирской гимназии Китченко. По словам мемуариста И. А. Самчевского, которого цитирует автор известной исторической монографии, «сечение учеников было для Китченко истинным наслаждением, это его единственный труд на педагогическом поприще. Кроме сечения, Китченко ровно ничего не делал. Надо было только видеть, с каким плотоядным выражением на лице разговаривал Китченко с новичком, только что поступившим в гимназию <…>.
Однажды поступил в общую квартиру ученик 2-го класса Джогин, лет 12, розовый, кругленький и красивый мальчик – кровь с молоком и отлично выдержанный. Китченко придрался к нему уже на третий день поступления и так высек, что, когда наказанный явился обратно, лица на нем не было; несколько дней мальчик плакал с утра до вечера, ночи не спал от страха. Если мама узнает, она непременно умрет, – говорил товарищам Джогин. Все успокаивали его, принимая участие в его горе. После этого случая Китченко так привязался к Джогину, что сек его за каждую мелочь, что к концу первого года от Джогина осталась только тень, – полнота и розовый цвет лица были съедены Китченко. Когда в начале июля приехала мать Джогина и увидела своего сына, с нею сделался обморок; она так рыдала, глядя на него, что все ученики прослезились. Это была такая сцена, которая на всю жизнь осталась в памяти присутствовавших, все дети понимали и разделяли ужас матери. И никто из родителей не жаловался на этого мучителя!» (Джаншиев, 2008).
