Игорь Кон - Бить или не бить?
Серьезные дисциплинарные нарушения доводились лично до сведения государя:
«23 сентября 1836 года. В получении сего числа от Главного директора Пажеского и кадетских корпусов в приказе № 19 значится: “Военный министр генерал от инфантерии граф Татищев отношениями от 15 сентября за № 6966 и 6971 уведомил меня для надлежащего исполнения, что Государь Император высочайше повелел соизволить:
Дворянского полка дворян Николая Д-ва, Григория С-ва и Ивана Б-на за леность, нерадение их в службе и науках и ослушание против начальства наказать перед Дворянским полком розгами, дать первым двум по 100 ударов каждому, а последнему 500 ударов и потом из них Д. и С. выписать рядовыми в полки отдельного Финляндского корпуса. Б. же, за буйный и дерзкий поступок против батальонного командира полковника Б-на, коего намеревался он ударить палкой, предать суду военного трибунала с тем, чтобы он был лишен дворянства и послан в арестантские роты в крепостные работы”».
Будущие офицеры воспринимали телесные наказания как неизбежное зло.
Николай Васильевич Шелгунов (1824–1891), который был отдан в Александровский кадетский корпус для малолетних четырехлетним и пробыл в нем до девятилетнего возраста, сохранил воспоминания только о телесных наказаниях в этом заведении.
Его ровесник, внук А. Н. Радищева, художник Алексей Петрович Боголюбов (1824–1896) рассказывает:
«Мать обучала нас всему, что приличествовало нашему возрасту. Я был всегда очень резов, а потому ей часто приходилось делать мне внушения, но во все время ее деятельной педагогической любви к нам она ни разу меня не высекла и не ударила, что было бы тогда совершенно в духе времени, ибо, приведу для примера, в Александровском малолетнем корпусе меня драли 17 раз да 2 – в Морском».
Тем не менее своих учителей он вспоминает по-доброму: «Инспектор, полковник Хватов, был добрый старик, его сменил г-н Мец и вскоре получил название Живодера за то, что драл всех беспощадно солдатскою рукою, тогда как дамы секли руками ротных нянек. Странное было дело. Дадут розог двадцать – двадцать пять, конечно, не очень горячих. И, ежели не поцелуешь руку мадам Эспенберг, то опять положат, и так до тех пор, пока не покоришься. Мец не требовал этой благодарности, зато и бил серьезнее» (Боголюбов, 1996).
Об инспекторе Меце вспоминает в своих мемуарах «От кадетского корпуса к академии художеств» младший современник Боголюбова, двоюродный брат Ал. К. Толстого, художник и график Лев Михайлович Жемчужников (1828–1912).
В Александровском малолетном кадетском корпусе, куда мальчика отдали в шестилетнем возрасте, его провинности были не слишком серьезными. Тем не менее без порки не обходилось. Особенно страшно было в первый раз:
«Когда мы напились в столовой молока и все ушли в классы, я один, дрожа и бледнея, остался в огромной зале по приказанию директора, который ходил взад и вперед. По команде его: “розог” – солдаты засуетились, а я заплакал во все горло. Меня повели в просторный чулан, раздели, растянули между двух стульев и дали четыре удара розгами, рукою солдата-ламповщика Кондрата.
Я вернулся в класс с директором; когда он ушел, сидевшие возле меня кадеты шепотом спрашивали: сколько ударов и больно ли? Я отвечал, а сам едва сидел на жесткой деревянной скамейке и чувствовал, что подо мною как будто горела пачка спичек. Во время перемены уроков, когда я вышел из классной комнаты, кадеты начали приставать, чтобы я показал рубцы; я не хотел, но, наконец, согласился».
Постепенно мальчик освоился, «прослыл силачом и отважнейшим в роте. Такие кадеты были и в других ротах и пользовались общим уважением; они были неопрятнее всех. Мамзель Бониот не любила меня, часто наказывала и секла; секла собственноручно или приказывала сечь девушкам в ее присутствии. Сек меня реже, но больнее, директор, а еще больнее инспектор. Удары его давались на лету; держали меня два солдата за руки и ноги, полураздетого на воздухе, а третий солдат хлестал пучком розог (запас которых стоял в углу), пока Мец не скажет “довольно”. Число ударов доходило до тридцати и сорока. После экзекуции я уже сам показывал товарищам рубцы от розог и щеголял ими».
«Однажды случилось необыкновенное происшествие, наделавшее много шуму. В одном из старших классов, при осмотре классных книг (что делалось инспектором очень часто, и за помарки и рванье строго наказывалось), на листках книг нашли надписи фамилий двух кадет с самыми неприличными бранными словами. Начались допросы – никто не признавался. Допросы продолжались несколько дней, но без успеха. Мец решил пересечь весь класс, дав по два удара каждому, и крепко высечь тех, на кого было подозрение; с них он и начал. Высек больно шестерых и, готовясь сечь весь класс, дал день на размышление.
В рекреационное время кадеты сидели в классах под строгим присмотром. Розги были приготовлены в большом количестве, и Мец, растрепанный и нахмуренный, вошел в класс, встал посредине, велел всем встать на колени и молиться; сам он с чувством молился шепотом, и слезы текли по его щекам. Кто, глядя на него, расчувствовавшись, плакал, а кто от страха.
Троих уже высекли, как один из кадетов К. признался: он был уже высечен прежде, как подозреваемый, но теперь вновь, и кричал ужасно. Мец плакал и просил извинения у высеченных напрасно, опять стал посреди класса и молился, позвал К., заставил его повторять за собою слова молитвы, а затем простил» (Жемчужников, 2008).
В августе 1839 г. подросшего Жемчужникова привезли из Царского Села в Петербург и перевели в Первый кадетский корпус. Здесь наказания были серьезнее:
«Каждый понедельник в нашей роте происходила экзекуция: кого за дурной балл, кого за шалости или непослушание <…>. Секли целыми десятками или по восьми человек, выкликивая первую, вторую и т. д. смену, в последовательном порядке; при этом нас выстраивали попарно, и по команде нога в ногу мы шли в залу. <…>
Рекреационная зала была громадная, и посередине ее в понедельник утром стояли восемь или десять скамеек (без спинок), по количеству лиц в смене. Скамейки были покрыты байковыми одеялами; тут же стояли ушаты с горячей соленой водой, и в ней аршина в полтора розги, перевязанные пучками. Кадеты выстраивались шеренгой, их раздевали, или они раздевались, клали, или они ложились из молодечества сами на скамью; один солдат садился на ноги, другой на шею, и начиналась порка с двух сторон; у каждого из этих двух солдат были под мышкой запасы пучков, чтобы менять обившиеся розги на свежие. Розги свистели по воздуху, и Михаэль (командир роты. – И.К. ) иногда приговаривал: “Реже! Крепче!.. ” Свист, стон – нельзя забыть…
Маленькие кадеты и новички изнемогали от страха и боли, мочились, марались, и их продолжали сечь, – пока не отсчитают назначенного числа ударов. Потом лежащего на скамье выносили по холодной галерее в отхожее место и обмывали. Нередко лица и платье секущих солдат были измараны и обрызганы этими вонючими нечистотами. Случалось, что высеченного выносили на скамье в лазарет. Крепкие и так называемые старые кадеты хвастались друг перед другом, что его не держали, а тот не кричал, показывали друг другу следы розог, и один у другого вынимали из тела прутики; рубашки и нижнее белье всегда были в крови – рубцы долго не заживали».
Воспоминания художника-баталиста Василия Васильевича Верещагина (1842–1904) о том же Александровском корпусе, куда его отдали в 1851 г. в восьмилетием возрасте, в целом благоприятны:
«В общем Александровский корпус оставил недурное впечатление – влияние женщин оказалось сильно: не было грубости, черствости, солдатчины, заедавших старшие корпуса, по которым мы разъехались и которые готовили не людей в широком смысле слова или даже хороших военных, а только специалистов фронта и шагистики». Однако порки детей он вспоминает с отвращением (Верещагин, 1895).
Еще жестче оценивает корпусные порядки будущий народоволец Михаил Юльевич Ашенбреннер (1842–1926):
«В 53 г. я поступил в I Московский кадетский корпус, который тогда, подобно школе кантонистов – был “палочной академией”. Ротный командир Сумернов мне сделал такое напутствие: “Помни, у меня всякая вина виновата. За ослушание, дурное поведение и единички высекут: будь у тебя семь пядей во лбу, а виноват – значит марш в “чикауз”; у меня правило: “помни день субботний”. По субботам водили в “чикауз” человек 20–30. Одних пороли, другие навидались. Малышам давали до 25 ударов, подросткам до 50, а взрослым до 100. Совершая публично порку, наши воспитатели рассчитывали на поучение и устрашение; а вышло нечто другое: по примеру воспитанников старшего возраста, малыши в виде протеста старались переносить наказание не только без крика, а молча, что приводило присутствовавших товарищей не в ужас, а в некоторый экстаз и создавало подражателей. Так, мало по малу дикая и жестокая казарменная ферула создавала суровое спартанское товарищество, связанное общей ненавистью к начальству, и по правилу о взаимной выручке учила стоять всех за одного» (Ашенбреннер, 1925).
