Пол Коллинз - Даже не ошибка
Каким-то образом подросток Даргер смог существовать среди чикагских небоскребов. Странность его настолько бросалась в глаза, что когда его в 1917 году призвали в армию, военные тут же от него отказались. Десятилетия он проработал вахтером в разных больницах — приглядывал за пациентами, среди которых мог оказаться и сам. Жил один, но очень хотел иметь собаку и подумывал об усыновлении ребенка (добиться этого ему было бы не легче, чем пройти военную медкомиссию). Ему страстно хотелось самому снова стать ребенком; ведь взрослые мало что понимали и вечно делали все невпопад, заставляя его страдать. Бывая в церкви, он пытался понять, почему Господь в своих деяниях тоже казался таким жестоким.
И вот он, наконец, оказывался дома после долгой рабочей смены, и начиналось погружение в воображаемый мир, где он спасал детей от всяких опасностей. «В царствах несбыточного» — это эпос о бунте, поднятом детьми-рабами на планете, которая в тысячи раз больше Земли и населена триллионами обитателей. Даргер начал писать свой труд в 1911 году, спустя буквально пару лет после побега из приюта, и продолжал вплоть до 1971-го, когда он был уже слишком слаб для работы. «Царства» стали способом отгородиться от внешнего мира, книжным аналогом внешней жизни, который разыгрывался в голове Даргера: «С определенного момента длина написанного текста полностью меняет его характер, — отмечает биограф Даргера Джон Мак-Грегор. — Текст перестает быть просто книгой, написанным фрагментом, предназначенным для чтения… и становится пожизненным средством для существования в другом мире».
Однако этот мир, тревожный и беспокоящий, с его бесконечными убийствами и страданиями, никуда не исчезает. И тот, кто хочет держать его под контролем, должен в первую очередь взять верх над погодой. Царство постоянно страдало от наводнений, ураганов, приливных волн, снежных буранов; миллионы людей одновременно гибли в гигантских метеорологических катаклизмах, разгуливающих по стране. Так что героем в этой книге стал Гендро Даргер — метеоролог.
Что в погоде магического — так это то, что она, как сам Господь Бог, неконтролируема, вездесуща и непредсказуема. Это были самые пугающие свойства, какие только мог вообразить Даргер. В те времена, когда он начал эпос, метеорологи добывали свои весьма ненадежные прогнозы, опираясь на показания барометров, передававшиеся по телеграфу с разных концов страны, — эту систему ввел адмирал Роберт Фицрой. Сегодня если Фицроя и помнят, то исключительно как странноватого капитана судна английского королевского флота «Бигль», на котором плавал Чарльз Дарвин. Эти двое провели пять лет в одной каюте и за это время практически довели друг друга до сумасшествия. Для Дарвина угрюмый и очень замкнутый капитан был совершеннейшей загадкой: достаточно упомянуть, что лишь по окончании плавания он узнал, что Фицрой — его товарищ по каюте в течение пяти лет! — помолвлен. У семьи, из которой происходил Фицрой, была слава чудаков, и вот с таким-то семейным фоном Фицрой приступил к весьма нелегкой для сохранения душевного равновесия работе: заметим — предыдущий капитан «Бигля» в свое время пустил себе пулю в лоб. Фицрой, оставив мореходство, оказался ненамного счастливее. Предложив для прогнозирования погоды использовать передаваемые по телеграфу показания барометров, Фицрой был настолько сломлен крайне нестабильными результатами этих прогнозов и безжалостным осмеянием этого в лондонских газетах, что перерезал себе горло. Сегодня для нас стало привычным ругать метеорологов, но истинную степень хаотической непредсказуемости погодных феноменов в ту эпоху не могли себе представить ни Фицрой, ни лондонские газетчики.
«Я всегда ненавидела второй закон термодинамики», — заметила однажды Темпл Грэндин. Энтропия — проклятие для аутистов; миру, который и так-то практически невыносимо хаотичен, нельзя позволить стать еще хуже. А внесение порядка в погоду кажется изначально безнадежным делом. Десятилетия спустя в шкуру Фицроя попытался влезть метеоролог Льюис Фрай Ричардсон. На вопрос о хобби этот человек отвечал: «Одиночество». В 1922 году вышел из печати математический шедевр Ричардсона: «Предсказание погоды как численный процесс». Ричардсон собирал измерения погоды со всей Европы с 20 мая 1910 года и потратил годы на обратный путь от погодных параметров к составлению дифференциальных уравнений, которые могли описывать погодные паттерны в течение дня. А эти уравнения, в свою очередь, можно было применять для метеопрогнозирования и в будущем.
В книге Ричардсона содержался совершенно фантасмагорический проект сверкающего сферического зала колоссальных размеров, в котором шестьдесят четыре тысячи человек одновременно производили бы необходимые для прогнозов вычисления:
Стены этого помещения раскрашены в виде карты мира. Потолок представляет собою полярные регионы, Англия находится на галерее, тропический пояс — на верхнем полукруге, Австралия — на нижнем, Антарктика — в самом низу. Десять тысяч расчетчиков постоянно работают над каждой частью карты… Высокая кафедра достигает половины высоты всего зала. За нею сидит руководитель… Он словно дирижер оркестра, только инструменты здесь — логарифмические линейки и вычислительные машины. А вместо размахивания дирижерской палочкой он направляет луч розового света на тот регион, который оказался впереди других, и голубой луч — на отставшие регионы.
Ричардсон фанатично верил в цифры: свою старость этот одинокий метеоролог провел в размышлениях о продуктивном применении математики для решения задач психологии и геополитики. Математика, предполагал он, может и войны предотвратить. Эта чрезвычайно наивная уверенность мало соответствует хоть сколько-нибудь реалистичным представлениям о том, как живет мир. И уж совсем противоречит нашему восприятию того, как он живет. Но, в конце концов, были же попытки Джорджа Буля[58] свести всю философию к математическим выражениям — и вот спустя столетие его работы нашли неожиданное продолжение.
Ну а что же Ричардсон? Безнадежной схеме огромного зала для людей-расчетчиков пришлось десятилетиями «лежать под сукном», прежде чем воплотиться в современных цифровых компьютерах. Его вычисления, как он и предсказывал, стали в современной метеорологии краеугольным камнем.
Генри Даргер все время думал о погоде, просто не мог о ней не думать. В «Истории моей жизни» после первых двухсот страниц все сметает торнадо: на следующих 4900 страницах описан разумный вихрь по имени Дружок-пирожок. Вместо того чтобы сетовать на Бога, мало доступного для его понимания, Даргер обрушивал свой гнев на мощный и капризный вихрь, созданный его собственным воображением. Бесконечная разрушительная воронка Дружка-пирожка неизбежно получала по заслугам за свои «противоестественные поступки» от героического метеоролога, выступавшего в роли обвинителя.
«Погода, — читаем у биографа Джона Мак-Грегора, — была главной и даже, как отмечали некоторые, единственной темой его разговоров».
Нет-нет, на основе этого интереса не вырастали никакие новые отношения, как можно было бы ожидать, и настоящий Генри Даргер оставался человеком крайне одиноким… почти. Был у него один друг: Вильям Шлодер, человек, занятый таким же неквалифицированым трудом, как и он сам. В свои выходные эти двое прогуливались в Линкольн-парке, вместе обедали, вполне друг друга понимая; на единственной существующей фотографии Даргера в молодом возрасте друзья запечатлены вместе на прогулке. Вильям, который всю жизнь прожил вместе с родителями или с сестрой, был, по-видимому, единственным человеком, имевшим много общего с Даргером, — этакий неврологический товарищ-попутчик. Они оставались друзьями до самой смерти Шлодера в 1959 году.
«Я одинок, — написал Даргер после смерти Шлодера в своем журнале. — С ним мне никогда не было скучно».
Был у Даргера один проект, ставший попыткой получить несколько более точные представления о столь непонятном и нечестном мире, окружавшем его. В канун нового 1957 года он начал вести дневник, озаглавленный так: «Отчеты о холодной и теплой погоде, о летней жаре и очаровании прохлады, о штормах, ясных и пасмурных днях — в противовес тому, что говорят предсказатели погоды, и в согласии с ними также». Заголовок, более подобающий XVIII веку; содержание же дневника отражает его в точности:
Вторник, 10 декабря 1963 года. Сегодня переменная облачность и холодно. Общее усиление облачности к вечеру. С 6 до 8 утра — 22 градуса, в полдень — 28, в 3 часа дня — 29 градусов. Западный, северо-западный ветер. В 8 вечера — 25[59].
Это типичная запись погоды в Чикаго в течение дня: порой эти заметки эхолалично копировали сообщения из газет, а иногда содержали его собственные комментарии о погоде и критику вечно неправых метеорологов. Чтобы иметь полную картину температуры за сутки, он вставал ни свет ни заря, отмечал минимальную и максимальную дневные температуры, сравнивал свои показания с сообщениями о погоде. «Все прогнозы неправильные», — вполне характерная для него запись (от 11 ноября 1966 года).
