Умершие в мире живых. Европейские исследования - Коллектив авторов
Уместно вспомнить в связи с этим жертвоприношения и подношение вина и плодов покойным у могил в Древней Греции, разветвленную систему поминальных трапез в Древнем Риме: у места захоронения усопшего непосредственно в день его похорон и на девятый день после них (в пищу шли яйца, чечевица, соль, бобы), а также в день рождения умершего, в «праздник роз» (rosalia), в «день фиалки» (dies violae), в праздник поминовения всех умерших (parentalia) в феврале, во многие другие дни, когда на могиле совершали возлияния водой, вином, молоком, оливковым маслом, медом, клали венки и цветы, обагряли их кровью жертвенных животных, трапезовали, а в доме покойного ставили ему угощение из овощей, соли, хлеба, бобов, чечевицы (Сергеенко 2002: 229–231). Неслучайно эти практики соотносятся с «культурным субстратом, питающим поминальную обрядность Средиземноморья» (Scarpi 2015: 61).
Практика «кормления покойных» и поминовения предков была распространена ранее и продолжает встречаться и сегодня отнюдь не только в Сицилии, но и в значительно более широком ареале, как в Италии (Фаис 2011a; 2011b), так и за ее пределами, на всем европейском пространстве, включая и славянские регионы. Как отмечал В. Пропп, «уже давно замечено сходство между земледельческими обрядами античности и позднейшей Европы, включая и Русь» (Пропп 2000: 28), что убедительно доказывают примеры сегодняшнего бытования реликтов обряда «кормления» умерших в Белоруссии, в русско-украинском и русско-белорусском пограничье (Андрюнина 2011; 2020). Возвращаясь же к Италии, заметим, что от региона к региону меняются локусы проведения поминок, равно как и темпоральные, алиментарные, вербальные аспекты архаичных поминальных трапез, но сам факт трапез остается неизменным, обнаруживая наибольшую степень сохранности и сегодня на юге страны (в Сицилии, Сардинии, Апулии, Базиликате), причем не только среди локального населения, но и в инокультурной среде, например в обрядовых практиках арберешей Калабрии, где за неделю до наступления Карнавала поминальные трапезы, именуемые E Shtunja Persphirt, или Psycosabbaton по-гречески, проводятся как в домах, так и на кладбище (Bolognari 2015: 183–197).
Ранее в рамках анализа поминальных обрядов мы уделяли внимание практике одаривания детей (Фаис 2011a), преимущественно в контексте городской культуры Сицилии (Фаис 2011b) и в ракурсе исследования аспектов перформанса, связанных с Днем поминовения усопших в прошлом и применительно к сегодняшнему дню. Сейчас мы хотим коснуться символизма и ролевой значимости фигур детей, напрямую связанных с глубинным смыслом поминальной обрядности и культа предков.
На рассвете 2 ноября дети, согласно традиции, и сегодня получают в дар «от мертвых» особую корзину, lu cannistru, наполненную антропоморфными сластями – pupi/pupiddi (сиц. «куколками» – фигурками человечков из сахара, марципана или медового теста), а также определенными фруктами: гранатами, в свежем виде обладающими исключительно «смертной» коннотацией, сушеным инжиром, каштанами, грецкими и лесными орехами. Если достаток семьи позволяет, то, помимо этого, раз и навсегда установленного минимального «пищевого набора», в корзину кладут дополнительные лакомства: сласти, конфеты, различные сухофрукты. Наряду с корзиной дети получают также и разнообразные «непищевые» подношения, якобы переданные им мертвыми. Но если дарение игрушек, обуви, украшений, денег представляет собой сугубо городское и относительно недавнее явление (традиция подносить непищевые дары фиксируется с XVII–XVIII вв., с этого же времени в Палермо функционирует и Ярмарка Мертвых, Fiera dei Morti, где в изобилии выставлены на продажу лакомства, игрушки и прочие предписанные традицией дары детям), то подношение съестного относится к числу архаичных обычаев.
С корзиной в руках ребенку предписывается обойти всех родных в доме с фразой-формулой: Talìa ca beddi morti chi mi purtaru! (сиц. «Гляньте-ка, каких красивых “мертвых” мне принесли!»); «мертвыми», в соответствии с традицией, он именует лакомства из корзины. На это взрослым предписывается отвечать следующей фразой: ‘I morti ti portà ‘i morti! (сиц. «Мертвые прислали тебе “мертвых”!»). И если после возвращения с кладбища взрослые допускаются традицией до поглощения любой пищи, стоящей на поминальном столе, то дети, в отличие от них, mancuianu ‘i morti – едят только «мертвых», содержащихся в корзине.
Примечательно, что в сценарии этого ритуала фигурируют идентичные термины: «мертвые» – это предки, донаторы, но «мертвые» – это также сами подношения, обрядовая пища. Расшифровка этой омонимичности становится возможной в контексте анализа мифологической основы локальных обрядов поминовения, в частности, А. Буттитта подчеркивает, что «сласти предназначены не детям, но предкам. Таким образом, мы имеем дело с самой настоящей трапезой, организованной в честь усопших» (Buttitta 1996: 245–246). Из этого вытекает, что в контексте народных верований речь идет об идентификации не только донаторов и даров, но и донаторов и адресатов, а также и об инверсии между ними, поскольку становится очевидным, что поедающие «мертвых» дети олицетворяют собой «мертвых» предков. Таким образом, «мертвые» как пища поедаются детьми-«мертвыми» в рамках обрядового обмена, символизирующего единство живых и усопших, который, в соответствии с древними традициями, присутствует в народной культуре, частично «скорректированный» идеологическими и нормативными канонами католицизма.
К такому выводу приходят многие исследователи, анализирующие роль детей (а наряду с ними и нищих, обездоленных, калек, которым в Сицилии еще недавно в День поминовения также раздавали дары, преимущественно пищевые) как знаковых фигур и носителей инаковости: дети призваны воплощать мертвых – реальных и символических адресатов пищевых подношений, объектов пищевой редистрибуции, сотрапезников, с которыми символически разделяется трапеза в целях магического обеспечения будущего богатства (Buttitta 1996: 245–255; Lombardi Satriani, Meligrana 1996: 139).
Причины избрания детей на эту роль, отнесение детей и умерших к сходным классам, обладающим тем не менее противоположной полярностью, детерминированы самой природой древних верований. Так, «…ребенок не только ближе к смерти, чем взрослый, ввиду того, что он ближе к рождению, а следовательно – к границе с небытием», но и потому, что бóльшая приближенность детей к смерти обусловлена их повышенной уязвимостью: «на протяжении тысячелетий… ребенок, наряду со стариком, был тем, кому угрожает смерть» (Jesi 2013: 35).
А. Буттитта пишет:
…если останавливаться на статусе, который отводится детям в поминальном контексте, нельзя забывать, что в архаичном видении они для сообщества играют ту же роль, что семена в процессе возрождения растительности. По аналогии с последними, являющимися символами жизни и смерти, дети приобретают
