Ольга Маховская - Американские дети играют с удовольствием, французские – по правилам, а русские – до победы. Лучшее из систем воспитания разных стран

У русских напряженные, непредсказуемые отношения со счастьем. Лично я объясняю это общей амбивалентностью русского характера, тем, что в нем соединились, срослись два противоположных, но взаимозависимых темперамента – холерический и меланхолический. Там, где самоуверенный, не знающий меры холерик победно замахнется, меланхолик с ужасом нырнет под лавку.

Мы ко всему относимся с амбивалентной напряженностью: «Да, но… Нет!» Герои Достоевского доходили до исступления и припадков в поисках ответов на важные вопросы. Спросите русского, что он будет делать сегодня вечером, услышите: «Не знаю…» Может ли стать счастливым человек, который не знает, что он хочет и кого он любит?

Находясь подолгу среди американцев, испытываешь потребность поддать жару, вдохнуть жизнь в довольно строго регламентированное общение окружающих людей. Наш стиль – отношения с бурными проявлениями эмоций, скандалами на пике возбуждения и резкими спадами с чувством бессилия что-либо изменить на свой лад. Долгие периоды упертого молчания с медленным возвратом друг к другу, с постепенно нарастающим приливом нежности. Стихия! Природность у нас считается искренностью.

Страдания определяют глубину отношений. Счастье – еще не показатель. Отказываясь от легких отношений, мы упрямо настаиваем на том, что счастье – дело адски трудное.

А если нет?

– Почему люди в России ходят с таким суровым видом? Почему вы так угрюмы? – спрашивала меня Леночка, девочка двенадцати лет. Она и ее мама родились в Америке, но в России остались родственники, и девочка прилетела навестить своих «кузенов».

– У нас было много горя. Мы до сих пор скорбим.

– Мне так жаль. Могу я чем-то помочь? – спросила она с американской самоуверенностью.

Американцы – сторонники активных способов переживания. Если печаль не проходит, нужно куда-то двигаться, идти к психологу, врачу, отправляться в путешествие, писать книгу… Только не сидеть на месте!

Американский активизм противостоит российской сострадательности.

Кстати, фразу «Can I help you?» («Могу я вам чем-то помочь?»), которую вы обязательно услышите от продавцов в американских магазинах, стали использовать в маркетинговых целях в шестидесятых годах прошлого века для привлечения и косвенного принуждения к покупке зевак, которые заглянули в магазин, возможно, из любопытства.

Продавцы в России перевели эту фразу на свой лад: «Вам что-то подсказать?» Другой акцент: американский продавец оставляет выбор за вами, а исполнение за собой, а наш готов осуществить за вас и выбор, «подсказать», что вам идет, что вам следует купить.

Но точно так родители в России лучше знают, что нужно их детям. Одно из частых неприятных воспоминаний в исповедях россиян: когда родители в детстве покупают некрасивую, дешевую вещь и торжественно вручают как дорогой, исключительный подарок.

У нас не работает обратная связь в общении с ребенком. Удовлетворенное родительское самолюбие мы путаем с предполагаемым удовольствием ребенка.

Родители чаще всего понятия не имеют, что нравится их сыну или дочке. Что тут выбирать? Пусть радуется тому, что есть. Вырастет и купит себе все, что захочет. Мы лукавим. К тому времени, когда он сможет купить себе все, что захочет, он отучится следовать своим желаниям.

Коммуникация в условиях строгой иерархии носит односторонний характер: сверху вниз. Инициатива «младших по званию» воспринимается как нарушение дисциплины. А в проблемных ситуациях мы исходим из того, что уже ничего нельзя сделать. «Ну, что тут поделаешь?» – наша коронная фраза.

Привычка подчиняться разрушает собственную волю ребенка. Точнее, исключает ее формирование.

Если только у ребенка не формируется внутреннее противостояние, он встает в оппозицию. Но это уже не воля, а своеволие, основной мотив которого – отстоять право не на разумное решение, а на любое, пусть самое худшее, но свое.

Страдание – ценнее для нас, чем счастье, совместная радость. Усилия по преодолению трудностей, напряжение всех сил и ресурсов необходимы для достижения цели. Счастье – это предельное физиологическое напряжение, возбуждение, которое может нарастать вплоть до истощения всех сил. Поскольку не всякое возбуждение автоматически достигает пика и заканчивается разрядкой, для разрядки используется конфликт, поводом для которого может быть что угодно.

Для русского человека важнее, чтобы соблюдались нравственные принципы. Говоря языком психоанализа, Супер-Эго у нас доминирует над Эго. Совесть, долг, служение призываются, чтобы разрешить или наложить вето на счастье. Вот почему мы испытываем сильнейшее чувство вины, когда на голову сваливается счастье. И страх сглаза в традициях нашего социума вполне обоснован: коллектив отберет и поделит на всех любое личное приобретение.

Русская литература XIX века продвигала масштабный нравственный проект. Нравственные оценки преобладали над личностными. «Жизнь скучна без нравственной цели, не стоит жить, чтобы только питаться, это знает и работник – стало быть, надо для жизни нравственное занятие», – утверждал Ф.М. Достоевский. Князь Мышкин в романе «Идиот» читает монолог о счастье («Посмотрите в глаза, которые на вас так смотрят и так вас любят»), и в момент наивысшей экзальтации у него случается сильнейший припадок. Писатель предупредил нас: счастье связано с таким напряжением сил и воли, что человек может не выдержать его и на пике счастья погрузиться в страдания, сойти с ума…

Моя коллега психолог-исследователь Елена Холондович провела частотный анализ ключевых произведений Федора Михайловича Достоевского и обнаружила с помощью математических методов, что слово «страдание» по мере развития его творчества, от «Белых ночей» до «Идиота», становится ключевым для автора, возводится в высшую ценность.

Л.Н. Толстой тоже писал о том, что счастье можно принимать только как нравственное испытание, урок. «И то, что мы называем счастьем, и то, что называем несчастьем, одинаково полезно нам, если мы смотрим на то и на другое как на испытание». Счастье должно быть справедливым. Тот, кому удалось стать счастливым, должен помнить о тех, кто несчастен. Нельзя стать счастливым в одиночку. «За дверью счастливого человека должен стоять кто-нибудь с молоточком, постоянно стучать и напоминать, что есть несчастные и что после непродолжительного счастья наступает несчастье», – пишет Л.Н. Толстой. В отличие от открытого, демонстративного американского счастья, русское счастье интимно, сокровенно. Они на противоположных полюсах.

Отечественные модели счастья, как и модели жизни, рассчитаны на сильных людей.

Известный режиссер Т. Бекмамбетов, сравнивая отечественное и голливудское кино, отмечает, что в наших фильмах главный герой борется за свободу любимого человека, чтобы обрести вечную любовь. В американском кино наоборот: любовь – это путь к свободе. Эти установки срабатывают и в личной жизни. Перспектива любви и счастья у русского человека постоянно отодвигается, а на первый план выступает борьба с препятствиями. Инстинкт борьбы сформировал у нас привычку видеть преграды на пути к любви вместо того, чтобы смотреть в глаза любимому человеку и встречать с ним рассвет, вознося хвалы Господу за еще один день, прожитый вместе.

Интересно, что принятие решений, выражение желаний и их исполнение в сказках осуществляют разные персонажи. Главное – возглавить процесс. Главный – тот, кто чужими руками жар загребает. Емеля, не слезая с печи, исполнил свои желания благодаря Щуке. Старуха отправила Старика к Золотой рыбке с той же целью. Колобка никто не мог остановить, кроме Лисы, а до этого он творил, что хотел, и т. д. Количество русских народных сказок, в которых герои просто так получают все, поражает воображение. Бессмысленно прилагать усилия, это любой дурак сможет.

Если европейские сказки начинаются с неопределенного времени («Once upon a time…» – «Однажды…»), то русские сказки начинаются с указания на неопределенность места – «В некотором царстве, в некотором государстве…». Наше счастье – где-то. «Везде хорошо, где нас нет», «У соседа и щи гуще». Наше сознание экстенсивно, а счастье сравнивается с бесконечностью. «Пойди туда, не знаю куда. Найди то, не знаю что». Счастье невообразимо. Его нельзя представить. Самый трудный вопрос для русского человека: «Что ты хочешь?» В поисках ответа на него мы готовы исколесить весь мир.

Лев Толстой назидательно замечает: «Счастлив тот, кто счастлив дома». Русский человек почти никогда не бывает счастлив у себя дома.

Расхождение между внешним (экспрессией, декларациями) и внутренним планом (переживаниями, желаниями, страхами) – характерно как для сказочных персонажей, так и для реальных взаимоотношений в нашем культурном ареале.