Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Анджела ударила по кремнию и зажгла свечу на прикроватной тумбочке. Наклонившись ко мне, она взяла мои руки и прижала к коленям.

– Доната, я хочу быть твоей подругой, – сказала она, серьезно глядя на меня. Я заметила на ее лице следы усталости. – Ты хорошенькая, сообразительная, можешь преуспеть при дворе. Но есть вопросы, которые ты не должна задавать. Иногда ты будешь видеть такое, о чем лучше помалкивать. Что касается Хуана, – она распрямилась и заговорила беспечно, словно это убийство не было окутано тайной, – то виноваты Орсини. Они задумали месть с тех пор, как дядя Родриго заточил в тюрьму Вирджинио Орсини за то, что тот переметнулся к французам в 93-м году. Вирджинио так и умер в тюрьме. Орсини были уверены, что дядя Родриго приказал убить его, поэтому отомстили убийством Хуана. Счет теперь равный, все закончилось.

Разумеется, счет не был равным, вендетта никогда не заканчивается. Не знаю, верила ли сама Анджела тому, что говорила, или просто старалась меня успокоить. Как позже оказалось, давнишняя вражда Борджа и Орсини повлияет на мою жизнь, но не сейчас. Не сейчас.

Анджела помогла мне раздеться и уложила в кровать. Тюфяк, набитый шерстью и конским волосом, показался мне мягче пуха, так болел живот и кружилась голова. Подушив розовой водой за ушами из маленького флакончика на тумбочке, Анджела сказала, что возвращается на танцы, и пожелала мне спокойной ночи.

– Свечу унесу, – предупредила она.

В комнатушке, которая теперь была моим домом, внезапно стало темно, и я погрузилась в глубокий, спокойный сон. Когда Анджела вернулась – не знаю.

На следующее утро мне не нужно было прислуживать донне Лукреции, но после дневной трапезы меня позвали в маленький зал, где она обычно проводила частные аудиенции, с окнами, выходящими на собор Святого Петра. Похоже, донна Лукреция почти не спала: лихорадочные пятна на скулах были похожи на плохо наложенные румяна, а глаза поблескивали, как лунный свет на дне озера. Она куталась в меховую накидку, но все равно ее знобило, и я подумала, не подхватила ли она простуду. Рядом с ней сидела донна Адриана. Именно она начала беседу, подрагивая от возмущения скулами.

– Моя невестка, донна Джулия, была разочарована, что ты отсутствовала на ее последнем вечере.

Я наклонила голову, чтобы дамы не заметили, как я раскраснелась.

– Также разочарован был и Его Блаженство, мой отец, – добавила донна Лукреция ледяным тоном, – почтивший нас своим присутствием.

– Что ты можешь сказать в свое оправдание, девушка?

– Мне искренне жаль. Я не привыкла к вину и таким плотным блюдам, да еще вчера было столько переживаний… Этого больше не повторится.

Воцарилось молчание. До нас доносились приглушенные оконным стеклом крики разносчиков, торговавших пирожками и медальонами святых на ступенях базилики. Донна Лукреция бросила взгляд за окно, слегка нахмурив тщательно выщипанные бровки. Я вспомнила, что герцог Бишелье, отец маленького Родриго, именно на этих ступенях получил раны, от которых сразу скончался, и удивилась, почему, если мадонна любила своего второго мужа так, как твердила молва, она выбрала для себя эту комнату.

От размышлений меня отвлек звонкий смех донны Лукреции.

– Однако ты познакомилась с моим дорогим братцем, Сесаром, – сказала она, употребив каталанский вариант имени, хотя разговаривала со мной по-итальянски.

Я подумала, не будет ли лучше для меня выпрыгнуть в окно и покончить с жизнью на ступенях собора. А то вдруг герцог в эту самую минуту прячется за каким-нибудь гобеленом, закрывающим потайную дверь, и вытаскивает из-за пояса кинжал, чтобы меня прирезать.

– Я собиралась держаться с тобой сурово, но оба, и он, и кардинал Ипполито, замолвили за тебя словечко, поэтому буду милосердной. Поначалу я намеревалась пожаловать тебе три новых платья к моей свадьбе, но теперь их должно быть два, чтобы возместить стоимость испорченного ковра. Тем не менее смею предполагать, что ты меня не посрамишь, у тебя ведь осталась гамурра, которую я подарила тебе на крещение, и белая бархатная накидка.

– Но…

Донна Адриана недовольно выгнула брови.

– Я же говорила, тебе следовало подробнее расспросить эту девушку, прежде чем брать к себе, – громким шепотом заявила тетушка донне Лукреции. – Вот теперь она смеет перечить.

– Разве мое решение тебя не устраивает? – обратилась донна Лукреция ко мне.

– Нет, мадонна, я хочу сказать… вы чрезвычайно великодушны. Я думала, вы отошлете меня обратно к отцу.

Следующие несколько недель пролетели в вихре забот: примерки, уход за лицом, выдергивание волос. При этом донна Лукреция, ни на секунду не забывавшая об агентах герцога Эрколе, следивших за каждым ее шагом, не пренебрегала своими обязанностями крестной матери по отношению ко мне. Ее назначили регентом при Ватикане на то время, пока Папа Римский с герцогом Валентино инспектировали укрепления в Непи и Чивита-Кастеллана, но тем не менее она находила время, чтобы сопровождать меня каждое утро на мессу и наставлять, как правильно преклонять колени, осенять себя крестным знамением или вкушать сухую вафлю, которую эти каннибалы называли телом Христа. Донна Лукреция присутствовала на моих уроках вышивания и пения и милостиво разрешила все-таки сшить третье платье после особенно удачно исполненного сонета Петрарки. Строгая, невозмутимая, она, казалось, не испытывала никаких сомнений, что будет счастлива с простодушным мужчиной, чей миниатюрный портрет носила повсюду на золотой цепи, свисавшей с пояса.

Только во время еженедельных посещений бани она позволяла себе расслабиться, выслушивая добродушные подшучивания по поводу сломанного носа и не по моде коротких волос дона Альфонсо. Более серьезные слухи о нем, как, например, что он сошел с ума от французской болезни [13] и был склонен к буйству, во время приступов которого носился по улицам Феррары голый, как младенец, или что он менял одну любовницу за другой, донна Лукреция отвергала.

– Я знаю все, что нужно, о французской болезни, – однажды оборвала она Анджелу, когда мы подговорили девушку завести об этом речь. – И тебе, как никому, следовало бы это понимать.

– Простите, мадонна, – прошептала та, и мне показалось, будто я отдала свою подругу на растерзание своре псов.

В баню мы, по обыкновению, ходили всей толпой через сад, облачившись лишь в неаполитанские накидки, свободные, прозрачные одеяния, вошедшие в моду благодаря принцессе Санче. Каждый раз, надевая ее, я чувствовала себя более обнаженной, чем если бы вообще осталась без одежды. Мне мерещился укоризненный взгляд Мариам, словно она наблюдала за мной из-за фигового дерева, что затеняло калитку в сад и роняло липкие плоды, растекавшиеся розовыми лужами на тропинке. Иногда мне чудилось, будто я ловлю на себе другие взгляды, от которых мне вдруг становилось холодно, все сжималось внутри и к лицу приливала кровь.

Баня была выстроена по моде в виде полуразрушенного храма, с расколотыми мраморными колоннами и статуями пухлых Венер со специально отбитыми носами, но внутри все устроили по-современному. Подземные печи под полом поддерживали нужную температуру воды в глубоком мраморном бассейне, на его ступенях мы сидели развалившись, прикрытые полотенцами. Катеринелла с еще одной черной рабыней поддерживали ароматный пар во втором зале поменьше, выливая ведра воды на горячие угли, обсыпанные сандаловым деревом и лавандой. Огражденные от дворца шпалерой гибискуса, осмелев в клубах пара, мы хихикали, сплетничали и откровенничали друг с другом.

В этой ароматной исповедальне можно было признаться в том, что живот у тебя чересчур округлился или грудь слишком плоская, а другие дамы жаловались, как трудно уговорить любовника пользоваться языком в том месте, куда он предпочел бы вставлять совсем другую часть тела. Я всегда сидела рядом с Анджелой, и та шепотом давала мне объяснения:

– От мужского языка нельзя забеременеть, да и гимен он не проткнет. А кроме того, доставит гораздо больше удовольствия.

Очевидно, это были не те знания о человеческой плоти, которым научила бы меня мама, но она давно умерла, а я выросла среди мужчин, и лишь молчаливая Мариам составляла мне женскую компанию да девочки из монастыря Святой Клары, но они сами мало что знали. Мне теперь стыдно признаваться, что тогда я не испытывала никакого смущения, а лишь жадное любопытство, которое, казалось, прочно поселилось не только в растущих грудях и неприкасаемом местечке между ног, но и в голове. Моя новая дорогая подруга понимала это, знакомя меня сквозь пар со своим собственным роскошным золотистым телом и поглаживая при этом мою руку или бедро.