Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Наконец мадонна сжалилась надо мной и спросила:

– Ты привез для меня письма?

– Да. – Ипполито расстегнул сумку и вынул пачку пергаментов с висящими печатями, напоминавшими связку ярких восковых фруктов. – От Его Святейшества, который до сих пор начинает рыдать всякий раз при упоминании твоего имени. Он журит тебя за то, что не пишешь ему каждый день. А это письмо от мадонны Джулии. От твоей благородной матери.

Мадонна хмуро посмотрела на письмо матери и положила рядом со стулом.

– Эти письма от твоего великолепного брата.

В пачке было три письма. Донна Лукреция развернула их веером, словно игральные карты, и, вытянув одно, протянула мне.

– Думаю, это то, чего ты ждешь, Виоланта.

– Благодарю, мадонна. – Мне понадобилась вся моя воля, чтобы не выхватить письмо и не выскочить из комнаты. Я положила его в карман юбки, где жесткий край пергамента царапал мне ногу при каждом шаге.

– Можешь прочесть, – сказала мадонна.

– Спасибо, но я… хотела бы подождать.

– По-моему, Фонси не прочь погулять прямо сейчас. – И действительно, песик обнюхивал углы комнаты, словно искал, где бы ему облегчиться. – Пожалуй, выведи его, пока он не опозорился перед кардиналом. А по дороге найди донну Анджелу и пришли ко мне.

– Благодарю, мадонна.

Подхватив Фонси на руки и забыв сделать реверанс, я буквально вылетела за дверь, поскользнулась на лестнице, спускаясь вниз, заглянула на балкон, чтобы позвать Анджелу к мадонне, после чего продолжила спускаться в сад.

Однако даже здесь мне не было покоя. Дон Альфонсо затеял ремонт бани, первоначально построенной для его матери, и теперь повсюду сновали рабочие, свистели и переговаривались друг с другом, везя тележки, груженные камнем, по мосткам или смешивая остро пахнущую известь в больших кожаных ведрах. Не обращая внимания на их подтрунивание, я поспешила на увитую виноградом аллею, где опустилась на одну из мраморных скамеек, расставленных через равные промежутки.

Доставая письмо из кармана, я залюбовалась игрой света и тени на моей руке, на жестком пергаменте и печати, свисавшей на алой ленточке, которой перевязали письмо. Пальцы заскользили по адресу, остановившись на одной смазанной букве, куда случайно угодила капелька сургуча. Не самый аккуратный почерк, подумала я, охваченная такой любовью, что даже улыбнулась садовнику, убиравшему совком за Фонси.

Дрожащими пальцами я сломала печать. Чезаре слишком долго хранил молчание, а обычно оно предшествовало блеску кинжала при лунном свете или порции яда, вылитой в стакан. Что же теперь он скажет мне?

Мадам!

Вряд ли так начнет письмо своей возлюбленной пылкий любовник.

Моя несравненная сестра, герцогиня Лукреция, с чьим мнением по всем вопросам я неизменно считаюсь, настояла, чтобы я написал вам и положил тем самым конец вашим страданиям. Несомненно, она мне льстит, полагая, будто я обладаю такой властью над вашим душевным покоем. Уверен, причина печали, охватившей вас после отъезда из Рима, кроется в том, что вы оставили друзей и семью и совершили трудный путь в середине зимы. Но теперь, когда вы, слава Богу, достигли благополучно Феррары, ваше настроение намного улучшилось в этом прелестном и цветущем городе, и вы забудете о письме, как только его прочитаете.

В этом месте между строчек был пропуск, словно сделали паузу, чтобы перевести дыхание. Вероятно, он отложил в сторону письмо, чтобы заняться чем-то другим, а позже вернулся к нему.

Виоланта, моя сестра посоветовала мне рассказать правду о себе. Она говорит, твоя стойкость заслуживает этого. Начнем с правды о моей сестре. Очевидно, причина, по которой она и моя благородная мать не во всем согласны, кроется в том, что они обе упрямы, как мулы, и не терпят возражений. Я занятой человек, у меня нет возможности противоречить донне Лукреции, поэтому попробую исполнить ее приказ. Надеюсь, сир Кастильоне одобрил бы это намерение, поскольку он часто обвинял меня в том, что я скрываю за своим обаянием тот скандальный факт, что не являюсь истинным кавалером, чье сердце и меч отданы служению прекрасному полу. Я спускаю ему это с рук, потому что он также восхваляет мою изобретательность в розыгрышах.

Возможно, задача, которую поставила передо мной твоя госпожа, не так страшна, как я думал. Вот тебе сразу две правды. Во-первых, некоторые вещи я ценю выше любви женщин, а во-вторых, я ловкач. Могу перечислить тебе, Виоланта, ряд фактов. Я церковный генерал и правитель государства, основанного на практичных мирских принципах. Моя мать из семьи художников из Мантуи, а отец потомок королевского дома Арагоны. Когда-то я носил одежды священника, но никогда не был посвящен в духовный сан. Ни одна из тех исповедей, что я выслушал, не шла от души, и я не считаю, что священники вправе отпускать грехи – пусть об этом судят последующие поколения. Могу тебя уверить, что ты никогда не сумеешь отличить моих друзей от врагов – друзей я приближаю к себе, а врагов держу еще ближе. Мои солдаты обожают меня, подданные вовремя платят налоги, но родной отец меня побаивается. Я могу распрямить подкову голыми руками, и ты сама видела, как я убиваю быков, но я болен. Болезнь теплится во мне, как огонь в середине сырого стога; а по ночам я слышу, как часы отмеряют оставшееся мне время.

Я бы мог добавить, что одинок, и ты бы смягчилась, прочитав это признание, но тогда я солгал бы, поэтому скажу по-другому: мое сердце – остров в холодном озере. Когда озеро замерзает, ты можешь подойти к острову, но рискуешь оттуда не выбраться, поскольку он представляет собой враждебную пустыню, где обитают василиски, а вовсе не лесную опушку, на которой пасутся единороги. Я не могу тратить время на то, чтобы соблазнять девственниц, Виоланта.

Но Гален [28] утверждает, что сердце – всего-навсего кузнечные мехи, заставляющие кровь циркулировать по телу, а он знает, ведь он был солдатским врачом. Если это так, спрашиваю я себя, то кто раздувает мехи? Бог? Моя собственная воля? Или какая-то сила, слепая, глухая, немая и неразумная, которая делает василисков василисками и единорогов единорогами и удерживает планеты на своих местах. Вот какую истину стоило бы узнать.

Сколькими вещами может заняться человек, если доживает до взрослых лет. Тебе известно, что два года назад в университете Болоньи был один немец, учивший, что Земля вращается вокруг солнца? Интересное предположение. Если мы не центр Вселенной, созданной Богом, то для чего мы здесь? Вероятно, мы всего лишь случайность, бросок небесной игральной кости. Как сказал Цезарь на берегу Рубикона, alea iacta est [29] . Мы сами творцы своей судьбы.

В наши дни Рубикон превратился в маленький ничтожный ручеек. Наверное, ты его даже не заметила, когда пересекала по пути на север. Но все-таки его пересекла, поэтому тоже бросила свой жребий.

Боюсь, это письмо не даст того результата, на который надеялась моя сестра, но я не могу сказать больше. Не люблю писать. Только взгляни на эту писанину; все перепутано, как неухоженная упряжь, все в пятнах, как плохо начерченная карта. Меня удовлетворяют лишь действия, которые нельзя истолковать двусмысленно. Призываю тебя обратить внимание на сам факт того, что я написал, а не на слова, какие разбросал по листу, как горсть насекомых, собранных натуралистом.

Правда заключается в том, что я не могу открыть тебе правды. Могу лишь сказать следующее: со всей честностью, на которую я способен и которую, по словам донны Лукреции, ты заслуживаешь, я не свободен, чтобы полюбить женщину, иначе этой женщиной была бы ты. Боюсь, однажды наступит день, и ты узнаешь почему.

Готовый к тем услугам, на которые я способен.

Валентино

Я ничего не поняла из этого письма. Он что, был пьян, когда его писал? Или болен, о чем он сам говорит? Почерк определенно изменился после вступительного абзаца, после пропуска между строками, где, как я подозревала, и находилось большинство ответов на вопросы. Почерк стал наклонный, менее аккуратный, Чезаре пропускал буквы, слова вообще не дописывал, будто рука спешила за мыслями.

Я устремила взгляд наверх, где солнечный свет просачивался сквозь зеленые листья виноградной лозы. Вдохнула чистый целебный аромат голубого розмарина, ожидая слез, но вспомнила лишь строку из Данте:

И здесь, по приговору высшей воли,

мы жаждем и надежды лишены [30] .

Этой судьбой поэт наделяет некрещеных, мой народ.

Но меня-то крестили, я была молода, жива и влюблена. В этой жизни желание способно просуществовать без надежды не более чем пламя свечи без воздуха. Естественно, он оказал мне честь словами, написанными от сердца, искренне, без фальши. К тому же разве не сказал, что полюбил бы меня, если бы мог? В данный момент он не свободен и не может полюбить, но ведь это когда-нибудь изменится. Наверное, просто хотел избавить меня от боли потери, пока вынужден сражаться за безопасность своего государства. Может, если я проявлю терпение и упорство, он в конце концов придет ко мне. Когда я вернулась в спальню донны Лукреции, то ответила на ее вопросительный взгляд улыбкой, и она успокоилась. У нее было больше забот, чем отношения брата с одной из придворных дам.