Сара Бауэр - Грехи дома Борджа
Не потому ли мадонна при всей ее набожности всегда спокойно воспринимала наклонности Ферранте?
– Чтобы продлить веселье, мы им подражали. Сесар изображал Джема, а я Хуана. Сесару было восемнадцать лет. Он учился в университете, стал светским человеком, хотя его только что приняли в Священный колледж и заставили выбрить тонзуру. – Донна Лукреция захихикала. – Боже правый, как он ее ненавидел. Все время позволял ей отрасти, за что получал наказание. А меня прочили замуж то за одного, то за другого, и тетушка Адриана провела со мной беседу о долге жены. Хотя долг жены отличается от долга молодой женщины, влюбленной в собственного брата. Поэтому не могу сказать, будто мы не ведали, что творим, или что это не засасывало нас в болото греха, однако нам казалось, что… все правильно. Это был неизбежный конец пути, на который мы ступили с самого рождения.
«Джем позволял нам быть самими собой», – однажды сказал он мне.
– И поэтому он приказал убить Джема.
«Никогда не прощу французам то, что они убили Джема».
– Чезаре? – спросила я.
– Джем умер не от лихорадки. Он вообще никогда не болел.
– Но Чезаре любил Джема.
– Не так сильно, как меня или свою репутацию.
Я попыталась утешиться мыслью, что, по крайней мере, его тело не лгало, он по-настоящему желал меня. Потом я вспомнила его безукоризненную кожу, изящное сложение, красивый обман, с помощью которого это самое тело заразило мое своей болезнью.
– Он справлялся со всем, – продолжила мадонна, – но никогда не умел обуздывать свою ревность.
...Когда-то ты ревновала к Санче, обвиняла ее в том, что она моя первая любовь. Ха! Ты моя первая, последняя и единственная любовь, сама знаешь. Ты просто хитришь, правда?
– Он отказался прийти на мою свадьбу. Мою первую свадьбу с Джованни Сфорца.
...В то время я был так молод, что принял вожделение за любовь, как это случается у молодых. Но был, наверное, один день, когда я поверил, будто не могу жить без Санчи (вероятно, тот самый, когда она подарила мне белый бархатный костюм. Помнишь?) – день облегчения и отчаяния. Но я всегда знал, что не смог бы жить без тебя. Это неоспоримо, как то, что солнце восходит на востоке, или как то, что у меня по пять пальцев на каждой руке. Это любовь, Лючия, и она не имеет никакого отношения к притворным обморокам, красивым фразочкам или дорогим подаркам. Она проста и глубока, как море, когда на него никто не смотрит .
– Утром он явился ко мне в спальню, когда служанки меня одевали. Я была очень строга. Не позволила ему обнять меня. Мою кожу смазали лимонным соком для отбеливания, и я была липкой. Я сидела в сорочке, приставшей к телу, и смотрела, как он страдает. Но он сказал, что принес мне подарок. – Мадонна взяла в руки филигранную шкатулку, подняла с трудом, будто тяжесть. – Внутри лежал свернутый пергамент, перевязанный косичкой из золотой и медной проволоки. Когда я вынула пергамент, он сказал: «Вот теперь в шкатулке хранится мое сердце, пустое, без тебя». От этих слов я ударилась в слезы и перестала ломаться и кокетничать. Я была в ужасе от Джованни, от отъезда, от потери Сесара. Он меня успокоил. – Она печально рассмеялась. – Всю сутану вымазал лимоном…
– И он сказал, что вы не как тот теленок, не умрете, отделившись друг от друга, да? И разрезал подошвы на ваших бальных туфельках.
– Откуда ты узнала?
– Однажды он со мной честно поговорил, когда был в бреду.
– Мне очень жаль.
– Что было написано на пергаменте?
– Так, ничего особенного, обычные стихи одного каталонского поэта, который нам когда-то нравился.
Я разглядывала разбросанные письма, и из неразборчивых каракуль возникали образы, как иногда они возникают из облаков.
...Тут есть одна цыганка… я бы хотел собрать ее песни из воздуха и засушить между картами для тебя как цветы… я просыпался по ночам, чувствуя вкус малины на языке… я должен был рассказать тебе о закате… земля горела от печали расставания… каждый раз, когда я танцую, я танцую с тобой .
Не знаю, прочтет ли кто-нибудь еще эти строки, поймет ли он, что это правда. Я посмотрела на мадонну, сжимавшую пустую шкатулку обеими руками, сложенными так, как делают беременные женщины, охраняя свой живот.
– Расскажите мне о Джованни, – попросила я.
Она заморгала, словно только что очнулась от глубокого сна, и отложила шкатулку в сторону.
– Когда я поняла, что беременна, то отправилась в Сан-Систо. Я знала, что это ребенок Сесара, и даже такой болван, как Сфорца, догадался бы, что ребенок не от него, если бы посчитал до девяти. Мы с ним вполне мирно сосуществовали в Пезаро, но как только вернулись в Рим, все сразу осложнилось. У Сесара появилось прекрасное оправдание разлучить нас, поскольку стало ясно, что наш брак не добился никаких политических целей и понтифик настроен развести нас. Мне хотелось подумать, причем где-нибудь вдалеке от своего семейства. Я увезла с собой одну служанку, Пантасилею, и отказалась общаться с семьей иначе, как через доверенных посыльных. Понтифик обычно присылал Перотто Кальдерона, зная, что я к нему благоволю. Сесар еще больше разозлился и однажды ворвался в монастырь, как лис в курятник, разогнав всех сестер, и обвинил меня в связи с Перотто. Я успокоила его и заставила пройти в дальний конец монастырского сада, где нас не могли услышать. Там я призналась, что беременна и он отец. – Глаза мадонны лучились мягким светом. – Он очень разволновался и стал до смешного заботлив. Пришел в ужас, что накричал на меня. Встревожился, что я прошла такое большое расстояние, начал шуметь по поводу монастырской еды, твердой постели и тысячи подобных глупостей. Еда и постель в Сан-Систо мало чем отличались от того, к чему я привыкла во дворце. – Она озорно улыбнулась. – Сестра Осанна чувствовала бы себя там как дома. Ты знаешь, что я отправила обратно в Мантую эту старую притворщицу? С Изабеллой она найдет общий язык. Я думаю, не назначить ли Фидельму аббатисой в монастырь Святой Екатерины, а фра Рафаэлло сделать их духовным наставником.
На короткий миг в том заброшенном уголке сада, среди паутины и белых бабочек, мы с Сесаром стали обычной влюбленной парой, только что узнавшей, что у них будет первенец. Я ходила счастливой всю ту беременность, думая о нашей любви и той волшебной секунде единения, что зародила новую жизнь внутри меня. Я словно оказалась защищенной панцирем покоя, даже когда погиб Хуан, и Сесар, рыдая, рассказал мне об этом, а потом рассердился на себя и расколотил табурет. Думаю, ему всегда не хватало брата, ведь он постоянно сравнивал себя с ним. Даже когда мне пришлось предстать перед коллегией кардиналов и лгать им насчет моего брака со Сфорца, я не отрывала взгляд от Сесара, заставляя себя верить, будто в зале, кроме нас, никого нет и мое элегантное заявление на самом деле гимн любви моему красивому брату. Мне было примерно столько же, сколько тебе, когда родился Джироламо, поэтому, сама понимаешь, когда я наблюдала, как в твоем животе растет ребенок, когда присутствовала при его рождении, я заново переживала то время. И все свои радости я соизмеряю с той. До сих пор ни одну даже близко нельзя было сравнить, а теперь и подавно.
Мне стало любопытно, а как же второй брак, с герцогом Бишелье, но я сдержалась, понимая, что она и до этого дойдет. Обязательно. Ожидая, что донна Лукреция продолжит свой рассказ, я взяла еще одно письмо Чезаре.
«Я попытался вспомнить минуту, когда был по-настоящему счастлив , – прочитала я, и у меня возникло ощущение, будто он руководит мною оттуда, где сейчас находится, и продолжает разговор длиною в жизнь со своей сестрой. – Думал, найду ее в своих воспоминаниях о тебе, но не нашел. Нам ничего не давалось легко, правда?»
– Открой ставни, – произнесла мадонна, – иначе испортишь зрение.
Я взглянула в сад, на розы, только-только начавшие расцветать, серебристые розмариновые заросли, покрытые крошечными голубыми цветочками, увитую стеблями беседку, где я когда-то сидела, читая единственное письмо Чезаре. Сгущались сумерки, успокаивая мои усталые глаза, обволакивая сад дымкой забывчивости. Тонкий серебряный полумесяц, оставшийся от некогда полной луны, завис как раз над городскими стенами в небе цвета аквамарина. Перед нашим вытянутым окном кружили ласточки, ныряли резко вниз, пролетая над самым рвом, а затем резко взмывали вверх, торопясь вернуться к себе в гнезда.
– Похоже, будет прелестный вечер, – сказала я.
– Неужели? – Донна Лукреция похлопала по кровати. – Иди сюда, сядь. Мне еще нужно о многом рассказать тебе, прежде чем пошлю за Джованни, и не хотелось бы отправлять его спать слишком поздно.
Снова расчистив себе место среди писем, я уселась рядом с мадонной, и она продолжила:
– Время шло, а мы все никак не могли решить, что будем делать, когда появится ребенок. Сесар предлагал вернуться к его старой версии, будто у меня была с Перотто связь. Мне пришлось бы «признаться» понтифику, а тот уже позаботился бы о ребенке. Но я не согласилась. Перотто понес бы наказание за то, чего не совершал, а кроме того, и это было гораздо страшнее, понтифик отнял бы у меня ребенка. В то время активно обсуждалась возможность моего брака с Альфонсо Бишелье, и мне вновь предстояло стать «непорочной девой». Мысль потерять ребенка была для меня невыносима, и Сесар чувствовал то же самое, иначе не объяснить, почему он все колебался, хотя это был единственный выход. Тут вмешалась судьба, словно боги уже не надеялись, что мы примем решение, и поняли: пора вмешиваться, пока не случилась катастрофа. В тот день, когда родился Джованни, Джулия Фарнезе родила сынишку. Так все и устроилось. Джулия чувствовала себя плохо, ребенка сразу отдали кормилице. Некая сумма денег и содействие Перотто и Пантасилеи – вот и все, что понадобилось для подмены младенцев, причем Джулия так ничего и не узнала. Сесар решил… требуется полная секретность. Джованни отдали кормилице Джулии, как и планировалось, но Сесар подумал, чтобы купить ее молчание, одних денег будет мало. По его приказу убили Пантасилею и Перотто, и сделали все так, что тела обнаружили в реке, недалеко от моста Сант-Анджело. На нашей территории, можно сказать. Женщина поняла намек.
