Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Лишь на секунду на меня надвинулась темнота, когда мы проходили башню Леоне и я по привычке взглянула наверх, по-прежнему ли висят на лебедках, установленных на крыше, корзинки для продуктов. Их ежедневный спуск и подъем вдоль отвесной стены башни служил доказательством, что Ферранте и Джулио живы. Не знаю, посмотрела ли наверх Анджела, впрочем, я быстро переключилась на всеобщее веселье.

Дон Альберто Пио привез Джироламо в Феррару на время свадебных торжеств. С тех пор как Чезаре похвалил мою греческую шутку, Джованни все больше ко мне привязывался, когда мы находились вместе в Непи и в Риме. Наверное, мы с ним были как два солдатика, прошедшие через военную кампанию и связанные опытом, не известным никому другому. Поэтому когда он играл с Джироламо, то часто вовлекал и меня в игры. Испытывая радость и боль одновременно, я наблюдала, как они носятся по Сала-Гранде или устраивают поединки верхом на лошадках-качалках, вооружившись ручками от швабр. Я выступала в роли судьи, когда Джованни пытался одержать верх над своим племянником, а Джироламо, маленький и крепкий, юркий и смелый, давал ему отпор. Джованни, хоть и не такой пухлый, как прежде, все же оставался вялым и медленно соображал. Джироламо, напротив, пошел в отца, каким тот был бы, если бы не болел столько в детстве после рождения донны Лукреции.

В ту пору мы также узнали, что Чезаре на свободе. Он сломал ключицу, несколько ребер и лодыжку во время побега. Веревка, спущенная из окна, оказалась короткой, и пришлось прыгать. Его путь до Памплоны превратился в муку. Зато потом он с нетерпением ждал возможности встретить Рождество вместе с шурином и наступление нового, 1507 года, который должен был принести ему удачу.

И вот теперь он мертв.

Мы поздоровались с Анджелой во дворе замка, в холодных весенних сумерках, и контраст между теперешним горем и прошлым счастьем лишь расширил ту пропасть, которая, казалось, разверзлась между нами, когда она обрела статус замужней женщины, доброе имя и собственный дом.

– Как она? – спросила Анджела, пока мы шли к покоям мадонны.

Донна Лукреция оплакивала брата с тем отчаянием, с каким он, наверное, умирал. В этом не было никакого достоинства, сдержанности, смущения или мысли. Как только Хуанито завершил свой рассказ и ушел, она разорвала на себе одежду, расцарапала кожу на руках и плечах и завыла, словно одержимая дьяволом, издавая неземной гортанный стон и рык, заставлявший вспоминать о кошачьих драках и нищих. Донна Лукреция зачерпнула полные ладони пепла и растерла его по голове, лицу и груди, а когда огонь разожгли заново, схватила раскаленные угли, высыпала на пол и попыталась пройти по ним. Мне пришлось погасить их первым, что попалось под руку, – ночным горшком. Рабыня-далматинка умчалась в ужасе, не переставая креститься, ее тонкие белые пальцы трепетали перед длинной белой шеей.

Я думала, присутствие Анджелы успокоит мадонну, но донна Лукреция едва обратила внимание на приезд кузины. Однако когда я захотела уйти, она запретила мне покидать комнату.

– Виоланта просто хочет покормить меня с дороги, кузина, – сказала Анджела, – и найти швабру, чтобы подмести пепел.

Донна Лукреция посмотрела на нее так, будто понятия не имела, кто она такая и о чем говорит, а потом покачала головой. К ее губе пристала прядь волос, она зацепила ее языком, втянула в рот и принялась посасывать. Это отвлекло ее, и мадонна позволила уложить себя в кровать.

– Тебе не кажется, что ее следует связать? – обратилась ко мне Анджела. – Пока не придет лекарь.

Но не успела я ответить, как донна Лукреция снова поднялась, отплевываясь от волос, и направилась к окну, бормоча про веревки, падения и о том, что из Чезаре мог бы получиться отличный математик, прояви он больше терпения. Я обогнала мадонну, захлопнула ставни и закрепила поясом, пока Анджела силой укладывала ее обратно в постель.

– Я пошла за лекарем, – заявила Анджела. – Все гораздо хуже, чем я ожидала.

– А чего ты ожидала?

Она бросила на меня странный взгляд, расчетливый и встревоженный, но не ответила.

Когда Анджела вернулась с лекарем, мадонна разбила флакончик духов и крикнула через дверь, что если сюда войдет кто-нибудь, кроме Анджелы, то она заколет его осколком стекла. Это были цветочные духи с ароматом жасмина, их запах заклубился вокруг мебели, потолочной лепнины, драгоценного распятия и прилип к нашей коже.

Донна Лукреция порезала руку, но когда я попыталась перевязать рану, она не позволила.

– Ты думаешь, это важно? – воскликнула она.

Фра Рафаэлло получил тот же прием, что и кардинал Ипполито, и даже сам герцог, который примчался на короткий визит из Генуи, где помогал французскому королю подавить восстание. Он был только рад поскорее уехать в Геную, ссылаясь на восстание. В течение двух недель мадонна никого к себе не подпускала, кроме нас с Анджелой. Она бесновалась, рыдала, звала Чезаре, иногда обращалась к нему на своем беглом непонятном каталанском, словно этим можно было вернуть его. Мадонна не позволяла нам переодеть ее из рванья, поэтому мы набрасывали на нее одеяла, а она таскала их за собой по полу, переворачивая мебель, скидывая книги и чашки, щетки для волос, украшения и пудреницы. Вскоре на полу образовалась липкая опасная кашица из пролитого вина, краски для лица и разбитого стекла. Мадонна пачкалась, словно малое дитя. В тех редких случаях, когда нам удавалось уговорить ее поесть, она заталкивала куски в рот пальцами и лакала воду из миски, а в результате губы и подбородок облепила толстая корка, которая потрескалась и раздражала кожу.

Если донна Лукреция засыпала, мы с Анджелой падали где придется и погружались в полусонное молчание, не имея сил говорить, и даже не пытались прибраться в окружавшем нас печальном хаосе. Я ждала, готовилась к собственной скорби, которая неминуемо должна была возникнуть, но она не приходила, во всяком случае, тогда. Горе мадонны, во всем своем диком размахе, видимо, заставило мое горе стыдливо спрятаться. Никто не смог бы соблюдать траур, как это делала она; по сравнению с ней даже троянские вдовы превращались в слабых подражательниц. А я устала, слишком устала, чтобы как следует погоревать о своей первой любви, отце моего сына, мужчине, чьи темные глаза и умная улыбка означали для меня целый мир.

Мадонна пристрастилась спать на полу, свернувшись калачиком и сунув в рот большой палец, как ребенок. Поэтому когда она проснулась и поморщилась от яркого луча света, проникшего сквозь щель в ставнях, первое, что увидела, – грязная сумка Хуанито. Он оставил ее, а я запихнула под кровать и совсем про нее забыла.

– Что это? – спросила мадонна, вынимая большой палец изо рта и вытирая об остатки лифа. – Что это? – повторила она, пока мы с Анджелой с трудом приходили в себя, пытаясь определить, куда она смотрит. – Под моей кроватью. Раньше этого там не было.

– Хуанито оставил. Не знаю, что там внутри.

Донна Лукреция поползла на боку, извиваясь, как змея. Дотянулась рукой до сумки и вытащила из-под кровати. Сумка раскрылась, на пол посыпались документы. Выцветшие и потрепанные, но почерк с петлями и росчерками, строчки, загибавшиеся вниз, нельзя было не узнать. Донна Лукреция села, откинула волосы с глаз, потом с ужасом взглянула на свою руку с обломанными ногтями и черными от грязи кутикулами, будто не узнавая.

– Оставьте меня, – велела она.

– Но… – начала Анджела.

– Вам нечего бояться. Ступайте.

Я отправилась к себе, намереваясь поспать. Тело сковала свинцовая усталость, однако ум был ясный, встревоженный ожиданием. Я вытащила из-под кровати дорожный сундук, достала письмо Чезаре, которое тот написал из Рима, и рисунок сира Леонардо. Сначала мне пришлось вынуть книгу рецептов моей мамы и письмо, полученное от Гидеона. Я удивилась, что сохранила его. Мне оно показалось странным и дерзким. В любом случае он давно должен был уехать.

Я разложила все эти предметы на своей кровати и уставилась на них, словно ожидая подсказки. Взяла в руки письмо Чезаре, перечитала, но элегантный слог, как всегда, остался для меня непонятным. Я отложила его в сторону, мой взгляд упал на рисунок – глаза, прикрытые тяжелыми веками, борода и усы, скрывающие изгиб рта. Чудесный рисунок, лицо узнаваемое, с легкой кривизной носа и мешками под глазами, но безжизненное, кусочек древесного угля и овечьей шкуры, секунда, пойманная и пришпиленная булавкой, как красивый мотылек.

– Мне жаль, – сказала я рисунку и внезапно пожалела обо всем, что мы не сделали вместе: о праздниках на катке, освещенном факелами, которые состоялись только в моем воображении, о летних прогулках в душистых садах, о неспетых песнях и неисполненных танцах, о стихах, какими так и не обменялись, и о всякой милой чепухе. Я всегда предполагала, что у меня будет будущее, а теперь вдруг его не стало, и все из-за удара какого-то наваррского меча. Прижав к сердцу рисунок, я опустилась на кровать среди прочих мелких напоминаний о моей земной жизни и расплакалась. Глаза жгло огнем, горло саднило, и мне уже казалось, будто я выплакала все слезы.