Разрушенные - Кристи Бромберг
Бэккет преодолевает расстояние между нами за пять шагов.
— Ты прав! Понятия не имею! — он хватает меня за плечи, чтобы я не мог отвернуться от него, и как я ни стараюсь, я не могу стряхнуть с себя его руки. — Но, Колтон, брат, я много лет наблюдал, как ты боролся с тем, что эта сука, твоя мать, сделала с тобой в детстве, но сейчас ты другой. Ты не тот ребенок. И не станешь им. И, чувак, Райли принимает это. Принимает тебя. Чертовски тебя любит. Разберись, как самому принять это, и остальное выяснится само. — Он протягивает руку и касается ладонью моей щеки, прежде чем отступить и покачать головой. — Пора, мать твою, собраться с силами и понять, что ты тоже ее любишь, пока не стало слишком поздно, и ты не потерял единственного человека, который снова сделал тебя целым. Придумай, как справиться со своим прошлым, чтобы не потерять свое гребаное будущее.
И с этими словами этот гад кивает головой и идет к дому, будто не он только что отымел меня. Он останавливается, открывает дверь и поворачивается ко мне.
— Когда мы были моложе, я не понимал тех слов, что твой отец говорил тебе, что испытывать боль значит чувствовать и прочее дерьмо. — Я просто киваю. — Да, думаю, сейчас тебе нужно об этом вспомнить.
Он поворачивается и исчезает в доме, оставляя меня наедине с пустотой ночи и преследующими воспоминаниями.
* * *
Боль — это чувство, а чувство — это жизнь, а разве не хорошо быть живым? Мантра моего отца проходит через мой разум, когда я вхожу в свою комнату и вижу спящую Рай.
Будь я проклят.
От нее у меня до сих пор перехватывает дыхание. Она все еще заставляет меня хотеть, нуждаться и чертовски желать ее, как никто и никогда. И, черт возьми, я все еще хочу испортить ее — это никогда не пройдет. Смеюсь над своими сдвинутыми мозгами, но глубоко внутри я знаю, порочность больше не имеет значения. Потому что она — вот, что сейчас важно.
Райли. Гребаные клетчатые флаги и прочая хрень.
Иду к кровати, зная, что часами могу сидеть и смотреть на нее. Темные локоны веером рассыпались по моей подушке, майка прикрывает эти идеальные гребаные груди и задирается на животе, так что лунный свет показывает шрамы ее прошлого. Шрамы, которые лишили ее будущего, которое она считала невозможным еще три гребаных дня назад.
Провожу рукой по своему боку, наблюдая за ней, скольжу по чернильным шрамам, которые напоминают мне о будущем, которое я никогда не представлял себе возможным, по крайней мере, так было три гребаных дня назад, и мои пальцы задерживаются на последнем — неокрашенном и пустом. Единственном, с чем мне нужно разобраться, прежде чем я буду знать наверняка, смогу ли я сделать то, к согласию чего пришли мои голова и сердце.
Потому что багаж может оказаться могущественной штукой. Он может сдерживать вас. Мешать двигаться дальше. Убить. И иногда чувств недостаточно, чтобы вырваться из его хватки. Чтобы позволить себе двигаться дальше. Но это прямо как гребаный снег на голову, стоя здесь, наблюдая, как ее грудь поднимается и опускается, пришло время моему багажу из 747-го — и прочему дерьму — отправиться в долбаный полет.
Потому что я выбираю бой.
У меня перехватывает дыхание, когда я понимаю, что хочу этого. Чертовски хочу ее. В своей жизни — днем, ночью, сейчас, потом — и эта мысль ошеломляет меня. Ломает и исцеляет. Укрощает неукротимого засранца. Охренеть.
Качаю головой и тихо смеюсь. Думаю, я должен признать, что по всем пунктам от «А» до гребаного «Я», я больше не могу сопротивляться. Тихонько опускаюсь на кровать рядом с ней и отгоняю образы той ночи, когда мы в последний раз лежали в ней вместе.
Поддаюсь нужде, пульсирующей во мне, словно адреналин, которого я жажду. Тянусь к ней и крепко прижимаю к себе. Когда я это делаю, она перекатывается в моих объятиях так, что ее лицо утыкается мне в подбородок, ее руки прижаты между нашими грудями, а тепло ее дыхания щекочет мою кожу, и она шепчет:
— Я люблю тебя, Колтон.
Так тихо, что я почти не слышу. Так тихо и сонно, что я понимаю, она все еще спит, но это не важно, мое дыхание останавливается. Пульс учащается, сердце сжимается. Открываю рот, но тут же закрываю, сглатывая, потому что чувствую себя так, будто только что проглотил кусок ваты. Делаю единственное, что в моих силах. Целую ее в макушку.
Хочу обвинить в этом гребаный алкоголь. И хочу думать, что когда-нибудь, возможно, произнесу эти слова, не чувствуя, что вскрываю старые раны, чтобы вновь занести в них заразу.
Хочу надеяться, что нормальность может оказаться для меня возможной. Что эта женщина, свернувшаяся клубочком рядом со мной, действительно мое лекарство.
Поэтому я довольствуюсь единственными словами, которые есть, теми, которые, как я знаю, имеют значение.
— Я обгоню тебя, Рай. — Целую ее в плечо. — Спокойной ночи, детка.
ГЛАВА 34
— Церемония начинается в четыре. Ты ведь будешь там?
— Да, мамочка! Мы там будем. — Отзывается Шейн с широкой ухмылкой на лице, направляясь к двери слегка развязной походкой, и ключами от машины, дребезжащими в руке.
— Боюсь, мы создаем чудовище. — Я смеюсь, глядя на Колтона, который стоит, прислонившись плечом к стене, и пристально смотрит на меня. Замечаю темные круги у него под глазами, они там уже в течении последних нескольких недель, и мне грустно, что ему снова снятся кошмары, а он со мной о них не разговаривает. С другой стороны, он вообще ни о чем со мной не разговаривает, кроме работы, или мальчиков, или сегодняшней церемонии разрезания ленточки во ознаменовании начала действия проекта. И это странно. Не то чтобы между нами что-то было не так, на самом деле все наоборот. Он более внимателен, чем когда-либо, но такое чувство, что это его способ компенсировать тот факт, что мы все еще не поговорили о выкидыше.
Он попросил пространства, и я ему его дала, не говоря о потере или о том, как я себя чувствую, и как с этим справляюсь. Я даже зашла так далеко, что не сказала ему о назначенном мне вчера приеме.
Понимаю, мы оба справляемся с этим по-своему. Его способ — отгородиться, разобраться в этом в
