Наталия Терентьева - Там, где трава зеленее
— Да, точно.
— Если постричься, я стану тетенькой.
— Нет, неужели… — Он и так и так посмотрел на мое лицо. — Нет…
— А так я больше похожа на девушку, уставшую немного. Правда?
— Да. Именно. Да, на уставшую девушку.
Он смотрел на меня. Просто стоял рядом и смотрел. На мои брови, уши, лоб, губы, волосы — медленно переводил глаза с одного на другое.
— Что-то не так? — спросила я.
— Да. Да, именно, что-то не так. Не знаю. — Он взъерошил себе волосы и посмотрел на потолок. — Может быть, потолок померить?
— Да. Правильно, — сказала я. — Измерить высоту потолка. Да.
— Здесь была рулетка.
Мы походили по комнатам, ища рулетку, но не нашли.
— Думаю, три метра, — сказал он.
— Да. Три. Три тридцать, — поддержала я.
— Правильно. Три тридцать. Хорошая квартира, или… — Он посмотрел на меня. — Как?
— Хорошая. Прекрасный выбор.
— Я не выбирал. Мне было все, равно. Так получилось.
— Понятно. Но квартира очень хорошая. Большая.
— Очень большая.
— Светлая. И планировка просто прекрасная.
— Да. — Он внезапно подошел ко мне совсем близко и безо всякого предупреждения, слов, взглядов стал целовать, крепко держа меня при этом за шею сзади. Я не вырывалась, хотя комсомолка внутри меня поначалу и дернулась. Христианка замерла в сомнениях. А женщина простая, жизнью битая, пятнадцать раз брошенная и двадцать восемь обманутая, отдалась в объятия безо всяких лишних размышлений.
Я чуть отстранилась от него. И он отпустил меня, не сразу, но отпустил. Я внимательно посмотрела на него и протянула ему руку. Он молча взял ее, притянул меня, и я почувствовала, что становлюсь невесомой, отрываюсь от пола — просто он медленно, не спеша поднял меня и удобно устроил у себя на руках. И, держа меня, подошел близко к окну.
— Это Крылатское, что ли? Или Строгино? — задумчиво спросил он.
— Это Крылатское. Строгино видно из другого окна.
— Хорошо.
Он аккуратно отвел волосы с моего лба.
— Вот это вопросительные морщинки, а вот эти две, — он провел пальцем между моими бровями, — сердитые.
Я не привыкла сидеть у мужчины на руках и попробовала слезть. Он засмеялся, подбросил меня вверх, а потом поймал. Я закрыла глаза. Какое-то невероятное ощущение обрушилось на меня так внезапно, что я даже помотала головой, чтобы очнуться от этого морока. Мне показалось, что я маленькая, совсем маленькая, легкая и беспомощная. Я сама обняла его за шею и прижалась к ней носом. И опять уловила уже знакомый запах леса, утреннего апрельского леса, и подумала — не забыть спросить, как называются духи. Потому что ведь это совсем не те духи, которые раньше покупала я — в подарок. Сначала мне показалось, что те, но они — совсем другие, совсем… Я хочу понюхать их в магазине, я хочу купить их, нюхать каждый день, чтобы привыкнуть к ним быстрее. Чтобы перестать внюхиваться и ждать этот запах, этот невероятно свежий, чистый, заполняющий все мои легкие запах едва-едва просохшей от снега земли, первых цветов и первой травы, влажноватой хвои и молодой березовой коры…
Наверно, я сошла с ума? Я не хочу, я не буду любить его! Я уже достаточно любила. Я любила всю свою сознательную жизнь только одного человека, имела от этой любви столько боли, что хватило бы еще на одну жизнь, которой у меня, кстати, не будет, и гораздо меньше радости.
Женщина, с юности живущая с одним и тем же мужчиной, — это диагноз. Для меня близость с мужчиной означала близость с Сашей. Чего-то другого мне никогда не хотелось, и сейчас я боялась.
— Я должна вам кое-что сказать.
— Скажите, конечно. — Он поцеловал меня в лоб.
Хорошо, что, сидя в сквере на Патриарших, я вытерла влажной салфеткой весь свой грим молодого счастливого лица… толщиной в полтора сантиметра…
— Это очень важно. Я… сколько я себя помню, я ждала одного человека. Смешно, да?
— Пока не очень. И?..
Мне почти не важно было, что он скажет и подумает, я должна была это произнести вслух. Чтобы он это знал! Чтобы я случайно этого не забыла, вот прямо сейчас не забыла… в крепких уверенных объятиях, в этом аромате, очень хорошем аромате чужой жизни, случайно пересекшейся с моей…
— Ждала-ждала, пока мне не надоело ждать, почти совсем надоело. Тогда он пришел и сказал: «Будь со мной всегда». Я не поверила, отказалась. И тогда он сделал так, чтобы я поверила. Он сказал: «Роди мне еще ребенка». И я согласилась. А тогда он сказал: «Извини, больше не хочу — передумал». Так вот; я больше не хочу этого ни от кого слышать! Никогда. И я…
Я не хочу никого любить, даже этого милого человека, с его невероятными плечами, на каждое из которых можно посадить по крупному ребенку, и еще останется место, с его огромными коленями, по которым можно прыгать, как по камням, с его теплыми ладонями и этим запахом, дурящим, обманывающим запахом!
Я и не заметила, что у меня потекли слезы. Толя осторожно вытер мне щеки обеими ладонями. И стал покачивать меня, как маленькую.
Он шептал мне какие-то глупости, что я маленькая, что я любимая, самая любимая, а я чувствовала — еще чуть-чуть, и я сдамся, я брошусь в этот поток, уносящий меня к новому страданию. Я разняла руки, которыми, оказывается, крепко держалась за его шею. Он вернул мои руки обратно и расцеловал меня так, как я люблю целовать Варьку, — от бровей до подбородка. От неожиданности я притихла и снова закрыла глаза. Так я, видимо, и пропустила тот ответственный момент, когда сдалась.
— Ты выйдешь за меня замуж? — спросил Толя.
Я точно знаю, это он мне сказал еще до всего, что было потом, после чего я забыла не только Александра Виноградова с его тонкими запястьями и нежными мочками, но и временно забыла о малыше, замершем от неожиданности у меня внутри, и о бесконечно любимой Варе. А также о страдании, что поджидало меня на подлой тропиночке с милым названием «любовь».
Я знаю, что он мне сказал это до всего, что было потом, потому что я ответила:
— А если я тебе не понравлюсь… или ты мне не понравишься?
— Это будет большое разочарование, — ответил он. — Тогда ты возьмешь свое согласие обратно.
«А ты?» — могла спросить я, но, наученная годами унижений с Александром Виноградовым, не спросила.
— Но так не бывает. Мы ведь еще…
— Именно так и бывает, — засмеялся он. — Представь, что я ухожу на войну.
— А ты уходишь на войну?
— Нет, к счастью, пока нет.
— Ты обо мне ничего не знаешь, Толя. Самого главного.
Он улыбнулся:
— Ты мусульманка?
— Нет, конечно, вот же крестик. — Я достала из-под кофточки крестик и показала ему.
— Ты любишь того, о ком плакала у Женьки на даче? Который сказал: «Извини, я не добежал»?
