Тадеуш Доленга-Мостович - Профессор Вильчур
Осторожно ступая по камням, разбросанным по лужам, он обогнул дом. Здесь, по крайней мере, было суше. Нашел утоптанную тропинку, которая вела к пруду. Добравшись до него, он долго стоял и смотрел на спокойную гладь воды, по которой лениво проплывали какие-то стебельки травы, пожелтевшие листья и ветви деревьев.
– Бедная Люция,- думал он.- Заточить себя здесь… В этой безнадежности, в этой рутине…
Тяжелым шагом он повернул к дому, вспомнив, что должен помочь ей принять пациентов. Постучав в дверь амбулатории, вошел. На стуле сидела какая-то старушка с откинутой головой. Кольскому было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что у нее трахома. Люция, склонившись над ней, прижигала ей ляписом глаза. Не прекращая работы, она взглянула в сторону Кольского и сказала:
– Вы уже встали? Вас разбудили, правда? Идите в мою комнату, там для вас приготовлен завтрак.
– Спасибо, но я не голоден и хотел бы вам помочь, а позавтракать у меня еще будет время позднее.
– Нет-нет,- запротестовала она,- прежде всего подкрепитесь.
В кабинет вошла Донка в белом халате, и Люция обратилась к ней:
– Донка, проводи доктора в мою комнату. Это моя ассистентка,- улыбнулась она,- панна Донка.
Кольский подал ей руку и назвал свою фамилию.
Комната Люции выглядела уютнее, чем спальня профессора. Она была меньше, и по всему чувствовалось, что здесь живет женщина. На небольшом столике, на шкафчике и на подоконнике стояли горшочки с веточками сосны; на стенах были развешаны вышитые рушники,- вероятно, рукоделие пациентки Люции. Висели здесь также и фотографии в скромных черных рамках. Среда них он нашел и свою, с грустью отметив, что она была размещена где-то в стороне. В самом центре располагалась большая фотография профессора Вильчура.
– А может быть, вы бы хотели горячего молока, пан доктор?- спросила Донка.
– Нет, спасибо. Я предпочитаю холодное.
– Тогда приятного аппетита.- Она кивнула головой и вышла.
На белой скатерти из грубого полотна стоял приготовленный завтрак. Здесь находилось несколько предметов: большой глиняный кувшин с молоком, эмалированная кружка, буханка черного хлеба, нож и масленка, полная масла. Ему действительно не хотелось есть, и он выпил только две кружки молока, после чего вернулся в амбулаторию. Увидев его, Люция сказала:
– У двери висит халат профессора. Быстренько наденьте его. Этот молодой человек как раз нуждается в вашей помощи.
И закончила по-латыни:
– Я уверена, что это аппендицит, только не знаю, необходима ли операция.
На длинном узком столе лежал парень лет пятнадцати-шестнадцати и тихонько стонал.
– Сейчас посмотрим,- уже своим "распорядительным" тоном сказал Кольский.
Диагноз Люции был правильным. Это было действительно гнойное воспаление. Температура 38,5. Сильные боли вдоль паха и вглубь брюшной полости указывали на то, что операцию не следовало откладывать. Больного перевели в операционную.
– Вам достаточно будет помощи Донки? – спросила Люция.- Донка уже не раз ассистировала при операциях.
Кольский нерешительно взглянул на девушку.
– Поскольку я еще незнаком с местными условиями, мне бы хотелось на этот раз…
– Хорошо. Донка все подготовит, а я приду позже. За это время я только вырву зуб одному праведнику, который корчится от боли.
Кольский удивился.
– Как это? И зубами вы должны здесь заниматься?
– Ах! – рассмеялась она.- Всем. Самый ближайший зубной врач живет в тридцати километрах отсюда.
Минут через двадцать она появилась снова, и Кольский приступил к операции, проклиная в душе какую-то оставшуюся назойливую осеннюю муху, которая беспрерывно надоедала ему.
– Это ужасно,- думал он,- проводить операцию в таких условиях. Здесь же каждую минуту может сесть муха на открытую рану.
Люция, точно угадав его мысли, произнесла:
– Мухи – наше самое большое бедствие. Вы не представляете себе, чего стоит нам выгнать их из этой комнаты летом. Кажется, что они проникают через стены.
– Это очень опасно с точки зрения антисептики,- заметил Кольский.
– Я согласна, но с ними никак не справиться.
У Кольского на кончике языка уже был совет, что можно уехать отсюда, но он вовремя сдержался.
– Несмотря на это, слава Богу, у нас не было случая заражения, и все операции заканчивались благополучно,- сказала Люция.
Удалась и эта. Благодаря помощи Кольского все пациенты были приняты до шестнадцати часов. Поэтому доктор Павлицкий, приехавший несколькими минутами позже, не нашел для себя работы и, шутя, предъявил Кольскому претензии, что тот отнимает у него хлеб. Они долго разговаривали за чаем, при этом Павлицкий расспрашивал Кольского об отношениях в медицинских кругах Варшавы, о новых методах лечения некоторых заболеваний и наконец о Добранецком и его состоянии. Поскольку он не был проинформирован о конфликте между Добранецким и Вильчуром, то сообщение об отъезде профессора в Варшаву воспринял как само собой разумеющееся. Он даже высказал предположение:
– Кто знает, не уговорят ли профессора остаться в столице навсегда. По правде говоря, не благо для общества, что такой известный ученый ограничил свое поле деятельности глухой провинцией.
Люция покачала головой.
– Наверное. Но профессор уже столько сделал для общества, что имеет право подумать о себе, а здесь он чувствует себя лучше всего.
После отъезда Павлицкого Кольский заметил:
– Я, по крайней мере, не уверен в том, что с такой убежденностью вы утверждали.
– Что профессор чувствует здесь себя лучше всего?
– Да,- подтвердил Кольский.- Он покинул Варшаву от отчаяния. И я не удивился бы нисколько, если бы его сейчас там задержали.
Люция улыбнулась.
– Вы его очень плохо знаете, если так говорите. Я ручаюсь, что он покинет Варшаву сразу же после операции. Он не останется там ни одного дня дольше, чем это необходимо.
Кольский задумался и после паузы сказал:
– Возможно, вы правы… Возможно… Собственно, это объяснялось бы возрастом профессора. Но… сейчас, когда я вижу все это вокруг, эти условия работы и эту ежедневную серость, я не могу понять, как вы можете выдержать здесь, панна Люция.
– Здесь вовсе не так плохо,- пожала она плечами.
– Мне напоминает это,- продолжал он в задумчивости,- преддверие нирваны, как бы вход на кладбище. Здесь все замирает в ленивой монотонной тишине… Нет, вы не думайте, что я хочу внушить вам чувство отвращения ко всему этому. Вовсе нет. Мне только кажется непонятной расточительностью терять здесь свои молодые годы, самые лучшие годы жизни.
