Тадеуш Доленга-Мостович - Профессор Вильчур
Ранцевич усмехнулся.
– Операция уже проведена. Веки Добранецкого задрожали.
– Как это?.. Проведена?…
– Да. Профессор Вильчур оперировал пана вчера вечером, и, слава Богу, операция удалась.
Больной закрыл глаза, а Ранцевич добавил:
– Вы будете жить.
Из-под плотно сжатых век Добранецкого текли слезы. Прошло несколько минут, прежде чем он открыл глаза и посмотрел на Вильчура так, точно ждал от него подтверждения.
– Вы будете жить, – кивнул головой Вильчур. – Ваш собственный диагноз был правильным. Новообразование действительно появилось в области эпифиза, но его разветвления протянулись к мозжечку и под оба полушария. Нам удалось удалить все. По всей вероятности, через недели три вы будете здоровы.
Спустя минуту Добранецкий сказал:
– Не знал… Не представлял, что человек может быть способен на подобное всепрощение.
Веки Вильчура задрожали. Глаза заблестели, но тотчас же погасли. Вильчур ничего не ответил.
– Не умею выразить благодарности, которую чувствую, – произнес после паузы Добранецкий. – Даже… даже от вас не ожидал такого.
Вильчур кашлянул.
– Ну, мне пора. Желаю благополучного выздоровления и до свидания.
Он кивнул головой, повернулся и вышел из палаты. В коридоре его ждала пани Нина. Она бросилась к нему с благодарным лепетом, схватила за руку, плакала и смеялась попеременно, хаотично рассказывая ему о ходе операции, точно не понимая, что он лучше и больше может об этом рассказать. Наконец, она немного успокоилась и спросила:
– Пан профессор, а правда, что Ежи будет жить?
– Правда. Ему уже ничто не угрожает.
– Ах, пан профессор… Когда ночью мне сообщили об этом, я думала, что сойду с ума от счастья. И только тогда я поняла, какая удивительная у вас душа. Вы ангел!
Вильчур покачал головой.
– Нет. Я – человек.
Он умышленно спустился по боковой лестнице, чтобы избежать прощаний, и незамеченным вышел из клиники. Вернувшись в отель, оплатил счет и пешком пошел на вокзал. В зале ожидания он опустился на скамейку рядом с газетным киоском. Невольно глаза остановились на большом заголовке:
"Сенсационная операция мозга. Профессор Вильчур в Варшаве. Приехал из своей пустыни, чтобы спасать жизнь друга и коллеги".
Вильчур отвернулся и подумал:
– Это город, город с его шумом, с его правдой, с его пустотой…
Глава 16
Как только в шуме дождя растворился звук удаляющейся машины, а на березах, которыми был обсажен тракт, погасли последние отблески фар, Люция сказала:
– Сейчас я приготовлю вам комнату профессора.
– Я могу чем-нибудь помочь?- несмело спросил Кольский.
– Нет, спасибо,- решительно и холодно ответила Люция.- Я справлюсь сама.
– А мое присутствие не помешает вам?
– О, это мне совершенно безразлично.
Когда Люция закрывала дверь, он заметил:
– Я не предполагал, что вы здесь так хорошо устроились, ведь это же настоящая клиника. А что в той комнате?
– Там палата для больных,- лаконично ответила Люция.
Смена темы не помогла растопить лед, и Кольский сказал:
– Вы, мне кажется, очень злитесь на меня.
Вы обиделись на меня за то, что я уговорил профессора поехать в Варшаву?
– Вы ошибаетесь.
– Значит, вы не можете простить мне того, что я остался здесь. Но, прошу вас, поверьте мне, что этого хотел профессор.
– Я знаю, он говорил мне. Он сказал мне также, что перспектива остаться здесь так вас поразила, что вы отбивались руками и ногами.
– Вы хорошо знаете почему: я боялся, что вам это не понравится, а мне не хотелось навязываться. Остаться здесь, чтобы вы считали меня незваным гостем?
– А кто это вам сказал, что я считаю вас незваным гостем?
– Если бы было иначе,- сказал он тихо,- вы давно позволили бы мне приехать.
– Дело не в этом,- ответила она минуту спустя.- Но уж если вы здесь… У меня появилась возможность оказать вам старопольское гостеприимство.
Ее тронула смущенность Кольского, и она уже с лучшим настроением начала стелить ему постель. Достав из ящика пижаму Вильчура, она улыбнулась.
– Вы будете выглядеть в этом, как в скафандре. Я бы предложила вам свою, но моя вам будет мала. Боже правый, сколько у меня с вами хлопот! Ну, а сейчас спокойной ночи. Мои пациенты приезжают очень рано и не всегда ведут себя тихо. У вас осталось немного времени, чтобы отдохнуть.
Она подала ему руку, которую Кольский поцеловал, и вышла. Еще какое-то время он слышал ее шаги в соседней комнате, а потом в доме воцарилась тишина. Он разделся и лег. И хотя вместо мягкого матраца под ним был обычный сенник, он заснул почти тотчас же.
Действительно, уже в семь часов утра его разбудили голоса под окнами. Он вскочил и сел на кровати. Люди на улице разговаривали необычно громко,- вероятно, сказывалась привычка перекликаться в лесу. Он выглянул в окно. Дождь прекратился, но небо по-прежнему было затянуто густой пеленой туч. Он лег и попытался снова уснуть. Однако за стеной начал плакать какой-то маленький ребенок, а издалека, вероятно из амбулатории, доносился пронзительный крик женщины. Видимо, Люция делала кому-то перевязку.
Вчера он сказал Люции, что больница ему понравилась, но это была неправда. Пустые, полутемные сени, неокрашенный пол, маленькие деревенские окна с кривыми стеклами – все это произвело на него гнетущее впечатление. Его сердце сжималось при мысли, что она добровольно обрекла себя на эту примитивную жизнь, отказалась от всех удобств, которые предоставляет цивилизация, и всех удовольствий, которые она бы имела в культурном окружении. Ведь в этой глухой провинции не могло быть ни театра, ни кино, ни библиотек, ни людей, которые бы соответствовали ее уровню и кругу интересов.
Сейчас он осмотрелся вокруг. Простая мебель, сколоченная из сосновых досок, голые стены, кое-где закрытые дешевыми килимами. (Килим – коврик без ворса.)
За окнами хмурый, пасмурный день и шлепанье ног по грязи, а за стеной назойливый, монотонный плач ребенка.
Все это так угнетало, парализовало волю. От всего этого становилось грустно, прежде всего грустно.
Он медленно начал одеваться. На жестяном умывальнике нашел прибор для бритья, рядом два деревянных ушата с водой. Вода была зеленоватой, и Кольскому казалось, что она пахнет рыбой или водорослями.
– Бедная Люция,- повторял он про себя.- Бедная Люция…
Одевшись и застлав, как умел, постель, он вышел в сени. Здесь ему в нос ударил запах затхлости и промокшей одежды. На лавках у стен сидело человек двадцать баб и мужиков. Чумазые малыши играли на полу. Он вышел на крыльцо. И здесь на лавках сидели мужики. Возле крыльца стояло несколько жалких телег, запряженных маленькими пузатыми лошаденками. Чуть ниже в долине виднелись мельничные постройки, а дальше открывалась печальная однообразная картина обнаженного тракта, по которому ветер гнал остатки осенних листьев.
