Женевьева Дорманн - Бал Додо
Но все равно Бени не отпустит ее, не задав ей по крайней мере один вопрос. Она знает, что Морин увлечена всем, что не имеет объяснения, и иногда ходит к тете Шарлотте вертеть столы. Она помнит, что еще давно она видела, как качается маятник над фотографиями или как на ее вопросы отвечал невидимка при помощи маленькой дощечки на колесиках, которая передвигалась по алфавиту. С кем еще она могла поговорить о «Гермионе», о дрожащих столах, о дверях, которые хлопают сами по себе, без малейшего движения воздуха, о предметах, которые передвигаются, хотя их никто не трогал, об этой непонятной шелковой шали, которую однажды нашли на спинке кресла и которую до этого никто и никогда в доме не видел? А эти настенные часы в столовой, купленные дедом Карноэ задолго до ее рождения на аукционе, в свое время они бесили мадам де Карноэ из-за того, что к ним не было ключа и завести их было невозможно. Покойный муж дорожил этим предметом, и она, даже после его смерти, может, из уважения к его памяти или же из суеверия, не убрала их на чердак; для нее эти часы стали символом абсурда. Непонятно, как можно дорожить предметом, который не выполняет своей функции, и тем более повесить его над центральной консолью. И уж совсем непонятно, как можно было купить часы без ключа? На них она срывала свое плохое настроение. Пребывая в раздражении, она всегда пожимала плечами, проходя мимо немого предмета, и ворчала: «И эти еще не работают!» И вот три дня назад Бени вдруг отчетливо услышала приглушенный бой. Часы отзвонили половину седьмого, и стрелки оживились. Ясно, что никто их не заводил. Лоренсия клялась, что не дотрагивалась до них, она их боится, а теперь она даже пыль на консоли вытирать отказывается.
Она не могла отпустить мать, не рассказав ей про то, что иногда под варангом ей слышатся голоса, шепот и даже обрывки каких-то ссор, из которых не удается разобрать ни одного четкого слова, и они не прекращаются даже тогда, когда она пытается отыскать место, откуда исходят эти звуки. Это как звуки, принесенные ветром: они раздаются то близко, то далеко, но всегда неуловимо. Вивьян при этом ничего подобного не слышал, он поднимал ее на смех, подозревая, что она выкурила косяк и не сознается в этом. От ганжи можно слышать любые голоса, это всем известно. Должно быть, она выросла на полях Домреми.
Но особенно ее встревожил вчерашний случай с пишущей рукой. Кому, кроме Морин, она могла рассказать, как ее правая рука стала писать сама по себе? Уж, конечно, не Лоренсии, которой нельзя доверяться в таких вещах, иначе придется выслушать лавину смертельно скучных историй.
— Мам!
— Да? — откликнулась Морин, продолжая при этом внимательно всматриваться в море, с нетерпением ожидая возвращения лодки Решада.
— Выслушай меня хотя бы несколько секунд, — с мольбой обратилась Бени, — прошу тебя!
Морин, удивленная настойчивым и умоляющим тоном дочери, отвела руку от глаз.
— Я тебя слушаю, — откликнулась она, — что ты хочешь?
— Со мной случается то, что я не в состоянии объяснить…
Торопливо, поскольку она понимает, что на счету каждое мгновение, она выкладывает все: о предметах, которые двигаются, о двери и голосах, о часах и руке. Она рассказывает о том, что случалось много раз, об этой потере реального времени и о возникновении картин из прошлого, о звуках и запахах, которых не существует. Она рассказывает о странной толпе на паперти храма Фомы Аквинского, потом о другом случае на Маврикии, когда в Порт-Луи она оставила машину на площади Войак и все привычное вдруг исчезло, и вместо многоэтажек возникли деревянные домики, по-старинному одетые люди: женщины в длинных платьях под зонтиками, мужчины в рединготах, китайцы в шароварах, с длинными косичками, и парусные корабли там, на неожиданно сузившемся рейде.
На этот раз Морин внимательно слушает ее. Положив руки на плечи дочери, с легкой улыбкой в уголках губ, она качает головой после каждой фразы Бени. Она не выглядит слишком удивленной.
— Мам, может, я больная, может, у меня с головой что-то не так?
— Нет, ты не больна. Ты, моя дорогая, медиум, — совершенно спокойно заключает Морин, как будто утверждает очевидное: так произносят слово «близорукость», когда вы плохо видите вдалеке, или «левша», когда у кого-то неловкая правая рука.
— Это не болезнь, это наследственность. Ты медиум, как моя мать, как и я. Твоя бабушка Оуквуд в Мидхерсте часто видела неосязаемых людей, которые ходили по дому и разговаривали. Я — другое дело: у меня в руках столы вертятся, если я за них берусь. Спроси у Шарлотты де Карноэ. В Риамбеле я заставила ее столик разговаривать с Бетти Тайгер и с Шанталь Карруж. А вот у тебя рука пишет.
— Но ты никогда не говорила мне об этом!
— Я не хотела влиять на тебя, — призналась Морин, — и тем более тревожить тебя этими историями. Это все не для детей. Это не игрушки. Иногда это бывает очень опасно.
— Почему опасно-то?
— Потому что это дар, а не шутка. Да и объяснять нет времени. Вон лодка уже приплыла!
По дороге в аэропорт она сама возобновила этот разговор, говоря шепотом, чтобы не слышал шофер Решад.
— По поводу сокровищ в Суйаке ты должна сходить к Шарлотте. Скажи ей, что передал Поль Отрив насчет ямы. Моя мать говорила то же самое через стол. Шарлотта не хочет верить. Может быть, Поль, ее дядя, убедит ее. Шарлотта очень упрямия.
— Надо говорить упрямАя, а не упрямИя. А что, ты разговаривала с помощью стола с бабушкой Оуквуд?
— Да, дорогая. Я часто таким образом разговариваю с ней. Она сказала, что Австралия для меня — это хорошо.
Бени проводила Морин до самого терминала Кантас, где регистрируют багаж. Они обнимаются, и, пока полицейский визирует ее паспорт, Бени не сводит с нее глаз. Она не уйдет, пока Морин не исчезнет. Она видит, как та направляется в кабину личного досмотра, и ком подступает к горлу; Бени чувствует, говорит себе, что сейчас она исчезнет навсегда, что эта картина — Морин со спины, с сумкой через плечо и наброшенной черной шалью, — будет последним видением ее странной матери. Такой безумной и такой прекрасной, узнать которую у нее уже не будет времени. Она гонит от себя эту отчаянную мысль. Она провожает взглядом Морин, которая вот-вот исчезнет за шторой кабинки, и нестерпимое желание еще раз увидеть ее лицо возникло с такой силой, что даже издалека Морин почувствовала это: она оборачивается и, найдя глазами Бени, возвращается и подзывает ее к себе:
— Я хотела тебе сказать… Если Ив… если твой отец вдруг вернется… скажи ему… скажи ему… А впрочем, ничего. Ничего ему не говори.
Сидя в машине рядом с Решадом, который везет ее в «Зеленую лагуну», Бени не может отвлечься от мыслей о Морин. Она, должно быть, меряет шагами аэропорт в ожидании посадки на самолет, который умчит ее к торговцу быками. Ее последняя фраза про Ива была ошеломляющей. Прошло ровно одиннадцать лет с тех пор, как за несколько дней до Рождества Ив смотал удочки, — гляди-ка, вот она, причина, по которой она терпеть не может Рождество, она никогда и не задумывалась об этом! — одиннадцать лет прошло, а Бени помнит все, будто это случилось вчера. Переполох в «Гермионе», шушуканье родных, перешептывания, заплаканные глаза бабушки и довольный вид стервятницы Терезы. Она помнит, как обрывались вдруг разговоры, стоило ей появиться в комнате. Она помнит молчание Морин. Морин не плакала, хотя как никто имела на это право. На протяжении всех этих лет она ни разу не произнесла имени своего мужа, она не высказывала никаких сожалений и ни на что не жаловалась. Это молчание обернулось против нее. Говорили, что она холодная, бессердечная и что для честной жены она слишком быстро утешилась. Сама Бени была встревожена поведением матери. Она злилась на нее за то, что та не выражала своего горя, которое она охотно разделила бы с ней, и это хоть как-то могло бы создать иллюзию присутствия Ива. Не раз, находясь вместе с ней, Бени пыталась вызвать ее на откровенность, наверное, она делала это слишком робко, из боязни причинить боль. Ей очень хотелось поговорить с Морин о счастливых годах, проведенных в Лондоне, когда Ив и она так любили друг друга, когда они трое были настоящей семьей, хотелось бы спокойно и радостно вспоминать того, кого любили, ведь когда время уничтожает горестную плоть, то остается скелет общего счастья и радости. Однако все годы после бегства Ива Морин молчала, и это молчание уничтожило Ива больше, чем это могла бы сделать смерть.
