Цианид - Кристина Старк
Вместо ночи любви я снова заставила этого парня пройти через мыслимое и немыслимое унижение. Втянула его в сомнительную авантюру под названием «Ванесса Энрайт и ее дерьмо». Господи, я настолько неадекватна, что даже галлюцинирую без наркотиков! А что же будет завтра? Я прыгну с балкона, а на него укажут пальцем? Я наглотаюсь таблеток, а его назовут дилером? Я буду разжигать костер, а ему придется танцевать на углях?
Отношения – это не только веселье. Отношения – это не просто блажь. Это еще и ответственность. Способность позаботиться о другом человеке, когда он нуждается в помощи. Взять все в свои руки, когда он не в состоянии. Это способность подарить ему лучшую жизнь из всех возможных.
– Я бросаю тебя. Все кончено, – сказала я, когда Митчелл взял меня за руку.
Слезам я не позволила пролиться, так что они потекли в горло. Я хрипло закашлялась.
– Кончено, – повторила я, едва веря тому, что говорю.
– Окей, – ответил Митчелл так просто, как будто речь шла не о наших отношениях, а о какой-нибудь футболке, которую я больше не желала носить.
– Почему ты не воспринимаешь меня всерьез? – проговорила я. – Я не шучу. Я больше не хочу быть с тобой. Ты можешь начать нормальные отношения с кем-то другим.
– Я знаю, что ты не шутишь, Несса, – ответил он, хмурясь. – Просто не хочу обсуждать это сейчас, когда ты только-только отошла от снотворных.
– Мое решение не изменится, даже когда я отойду полностью. Ты не будешь с такой, как я.
Митчелл с минуту молчал, поглаживая мои руки. Я избегала смотреть ему в глаза. За окном стоял серый сумрак, мельчайшие капли дождя заволокли стекло вуалью. Хотелось плакать, громко, навзрыд.
– С какой «такой»? – спросил он.
– С… ненормальной.
– Послушай, – сказал он. – А что такое эта пресловутая нормальность? Кто ее определяет? И почему мы так ее превозносим? Мы не идеальны. Нас не создают по чертежам или безошибочным схемам. Мы рождаемся несовершенными, живем несовершенными и умираем несовершенными. Ты травмирована, но почему думаешь, что для меня это будет проблемой? Тебе больно, но почему я не могу разделить с тобой эту боль? Ты проходишь через сложный период в своей жизни – но почему ты решила, что это делает тебя хуже тех, у кого нет никаких проблем? Меня не напрягает, что мы год не будем заниматься сексом. Или два. Или столько, сколько нужно. Не напрягает помогать тебе справиться с этим. И меня совсем не пугает этот период в нашей жизни. Это период, Несса, это не навсегда. Я не сторонник теории «все пропало». Ничего не пропало, пока солнце светит.
Я перевела взгляд на окно. Солнце, словно подыгрывая Митчеллу, вышло из-за туч и теперь освещало застывшие на стекле капли. Но оно было тусклым и меланхоличным, как улыбка суицидника.
Я ничего не ответила. Не знала, что тут можно ответить.
– Давай сделаем так, – предложил Митчелл, коснувшись моего лица. – Я съезжу в город за едой, раздобуду тебе что-то вкусное. Займет полчаса-час, там жуть, что творится. А когда вернусь, ты окончательно придешь в себя и скажешь, что ты решила.
– Я скажу сейчас…
– А я не приму твой ответ сейчас, – сказал он спокойно.
Он на удивление хорошо держался. Или просто начал понимать, что я говорю резонные вещи. К черту эмоции. Это было лучшее, что я могла ему предложить.
– Боюсь, у тебя нет выбора, – сказала я. – Прощай, Митчелл.
Прощай, лучшее, что со мной случалось.
* * *Митчелл поцеловал меня в лоб, сказал, что не будет прощаться, и ушел. И внезапно в комнате стало пусто. В моем сердце стало пусто. Моя жизнь стала пустой. Черный, невыносимый вакуум заполнил все. Я выбралась из постели и подошла к окну, едва шевеля туго перебинтованными ногами. Я пыталась осмыслить все, что произошло. Я пыталась осмыслить, что между ним и мной все кончено.
В комнате остался едва уловимый запах его одеколона. На моем лбу тлело прикосновение его губ. В сердце засели его слова – все до единого, которые он сказал, пытаясь изменить мое решение. Но его самого здесь больше не было.
Матерь божья, все правда кончено.
Я вцепилась пальцами в подоконник, сглатывая слезы. Воспоминания пролетели вихрем перед моим мысленным взором, и какими же яркими они были. Это было лучшее кино на свете. Вот мы с Митчеллом впервые заговорили, стоя под козырьком дома, идет дождь, его волосы промокли, и еще он смотрит на меня так, будто внезапно узнал во мне знакомого человека… Вот мы с ним впервые оказываемся в одной машине. Снаружи ночь, зато в салоне тепло и тихо, и меня сводит с ума запах его одеколона… Вот мы впервые поцеловались, и мне и жутко, и хорошо одновременно: его близость пьянит, как вино… А вот я впервые оказываюсь у него дома, мне больше некуда идти, немного некомфортно, потому что по большому счету мы едва знакомы, но сердце шепчет, что все будет хорошо. Здесь со мной точно все будет хорошо… А вот Митчелл впервые читает мою статью, сидя на балконе с ноутбуком и тонкой дамской сигаретой: у него закончились свои и он попросил у меня. Он выглядит до того гламурно в эту минуту, что мне хочется смеяться…
А потом – плакать, когда я возвращаюсь в настоящее и вспоминаю, что произошло. Мое лицо, лоб, рот – все перекосила судорога. Я вижу свое отражение в стекле – жуткое, пугающее, застывшее в беззвучном рыдании.
Что если, отказавшись от него, я перерезала тот последний трос, который удерживал меня над пропастью, и сама обрекла себя на погибель?
* * *Из больницы я вернулась в родительский дом. Моя комната была заставлена коробками. Митчелл по моей просьбе вернул мои вещи, пока меня не было. Я не сразу взялась за эти коробки. Два дня они стояли нетронутыми, как памятники моей прошлой жизни. Картонные гробы, в которых я похоронила наши отношения.
На третий день я открыла одну из них, достала стопку аккуратно сложенной одежды. Я представила, как Митчелл собирает все в коробки, в комнате хаос и страшная тишина, как среди руин города, в котором все погибли. На столе – бутылка виски. Он соберет все
