Хилари Норман - Чары
На верхнем этаже он постучал в дверь. Никто не ответил. Он застучал громче и резче.
– Габриэл, c'est moi,[92] Зелеев.
Какое-то время не было ответа, а потом он услышал шорох где-то далеко за дверью.
– Я один, Александр, открой.
Ключ повернулся в замке, и дверь открылась.
– Привет, Константин.
– Я уж подумал, что ты оставишь меня здесь, снаружи, одного – в этой дыре.
– Заходи, заходи – хотя внутри не лучше, – Александр закрыл дверь и быстро опять повернул ключ в замке. – Спасибо, – сказал он.
Зелеев уставился, даже не стараясь сделать вид, что он не шокирован. Мужчине, который стоял перед ним, не было еще пятидесяти, но выглядел он лет на десять старше русского. Его волосы поседели и поредели, голубые глаза ввалились и были обведены темными кругами, кожа вокруг рта преждевременно сморщилась, а сами губы были словно изжеваны и потрескались, и он был небрит.
– Не очень приятное зрелище.
– Да, – согласился Зелеев.
– Спасибо, что приехал, – опять сказал Александр, голос его был хриплым. Он вынул измятый платок из кармана брюк и вытер им нос, порывисто, как мальчишка, который старается не заплакать.
– Конечно, я тут же поехал, – сказал Зелеев. – Но почему сейчас? Почему не много лет назад? Почему ты ждал так долго?
Он подумал о Мадлен и обо всем, что ей пришлось пережить, и обрадовался, что не сказал ей.
– Мне нужна помощь.
– Я это вижу и сам.
Габриэл тяжело опустился на постель. Здесь была только одна кровать, расшатанный стол и один стул; никакого ковра или коврика на деревянном полу, у дальней стены стоял треснутый таз.
– Как Магги?
– Красивая, смелая. Повзрослела.
– Она замужем? У нее есть дети?
– У нее сын. Они живут в Нью-Йорке, со мной.
Александр посмотрел наверх, на него, впервые вполне сосредоточившись и слушая.
– Я думал, ты здесь, в Париже, а она – все еще в Цюрихе.
– Ты слишком много предполагал.
– Расскажи мне.
– А тебе есть до этого дело? – приподнял бровь Зелеев.
– Конечно! Господи! Да я думаю о ней все время.
– Она тоже всегда о тебе думала, – сказал Зелеев с намеренной жестокостью. – Подозреваю, что думает и сейчас – иногда. Может, если бы ты писал ей – или сказал, где ты находишься…
– Я не мог.
– Почему? Страх?
– Тебе даже и в голову не придет… – сказал Александр.
– Ты всегда был трусом. Боялся своей жены, своей матери – боялся ослушаться их правил… вдруг они выдадут тебя или сдадут в тюрьму.
Зелеев сделал паузу.
– Да если б Мадлен была моей дочерью, я б лучше сел в тюрьму, чем потерял ее.
– Мадлен?
– Ты ничего не знаешь о ней.
– Расскажи мне, – попросил опять Александр. – Пожалуйста.
* * *– Если б я только знал… – проговорил он позже.
– И что б от этого изменилось? – спросил Зелеев. – Ты вернулся б назад в Швейцарию или приехал сюда?
– Может быть.
– Что ж, этого мы никогда не узнаем.
В замызганной комнате наступило молчание.
– На чем ты?
– Морфий, – ответил Габриэл. – Ты поможешь мне, Константин?
Он взглянул на свои руки, увидел, что они дрожат, на грязь, скопившуюся под ногтями, и посмотрел на пришедшего.
– Я не буду клясть тебя за отказ.
– Какая помощь тебе нужна? Что ты натворил?
– Я просто сошел с ума.
Он помолчал.
– Несколько недель назад, в Амстердаме, я отчаянно нуждался в деньгах. Мой обычный источник иссяк, и я пошел к ростовщику. К настоящей акуле, – он облизнул губы. – И я сделал именно то, что поклялся никогда не делать – я оставил в залог Eternité.
Его глаза нервно метнулись к Зелееву, а потом он отвел взгляд.
– Продолжай.
Позже, той же ночью, рассказал Зелееву Габриэл, полный раскаяния и отваги, подогреваемой морфием, который ему удалось купить, он вернулся к офису ростовщика, вломился туда и украл скульптуру. Назавтра, поняв всю необъятность глупости, которую он вчера сморозил, он сбежал из Амстердама в Париж, надеясь, что Зелеев – единственный человек на свете, который может понять его потребность хранить при себе Eternité – и что тот по-прежнему живет в городе, в котором оставил свой адрес. Эти полторы недели, с того дня, как отправил письмо, Александр жил в постоянном страхе и ужасе, едва рискуя выходить наружу из снятой квартиры. Он больше не знал, что делать, куда бежать и где прятаться Он знал так много стыда и позора в этой жизни, упускал своими руками каждый шанс, который мелькал перед ним с тех пор, как его мать и Эмили вышвырнули его из дома. Но подойдя так близко к потере скульптуры, которую, он знал, Амадеус хотел оставить его дочери, Александр испугался и был совершенно раздавлен чувством вины.
– Хорошо, – сказал Зелеев.
– Ты поможешь мне?
– Где скульптура?
– Здесь, – Габриэл шевельнулся, но Зелеев его остановил.
– Не сейчас.
– Ты не хочешь видеть ее?
– Конечно, хочу. Но не сейчас.
Мощная волна радости захлестнула его при мысли о том, что он опять увидит Eternité. Его шедевр… Но прошло целых десять лет с тех пор, как он видел его в последний раз. Зелеев был человеком стиля. Момент должен быть выбран подходящий.
– Сначала, – сказал он Габриэлу, – мы засунем что-нибудь в твой желудок. Тебе нужно подкрепиться, чтоб мы могли поговорить и обсудить наши планы на будущее.
– Но у меня здесь ничего нет…
– Еще бы! – Зелеев отправился к двери, голова его стала раскалываться от усталости. – Я куплю что-нибудь поесть – закрой за мной дверь.
Он оглянулся.
– На тебя можно положиться, Александр? Если ты опять будешь накачивать себя этим дерьмом – тогда считай, пришел конец моему сочувствию и дружбе.
– Мне нельзя доверять, – слабо ответил Габриэл. – Но у меня ничего не осталось, и нет наличных денег, а если учесть, что ты будешь ходить недолго… в общем, ты найдешь меня таким же, как и оставил.
Не теряя времени, Зелеев ушел и вскоре вернулся с теплым жареным цыпленком, батоном хлеба, свежими аппетитными сырами и бутылкой водки, прихваченной в основном для того, чтобы взбодриться после долгого и утомительного путешествия. Более молодой оказался очень голодным – он отрывал большие куски хлеба и с жадностью набросился на цыпленка, но в течение ужина несколько раз давился и начинал кашлять, и Зелеев снисходительно наливал ему водки несколько глотков, памятуя о морфии, который до сих пор бродил в его крови.
– Отлично, – сказал наконец Зелеев. – Теперь я готов.
Он чувствовал, что эмоционально и физически достаточно созрел, чтоб видеть сейчас то, за чем – как он понял сейчас – он приехал в Париж. Нет, конечно, в основном ради Мадлен – но если художник создает всего один уникальный шедевр за всю свою жизнь, то без сомнения, этим его шедевром была Eternité.
