Хилари Норман - Чары

– Я даже не знаю, что ты делаешь в банке, – сказала Мадлен.

– Работаю с личными вкладами – конечно, я там просто мелкая сошка. В таком заведении, как наше, нужны годы, или даже десятилетия, чтобы завоевать не только уважение, но и доверие к себе, – он сказал и встал. – Я никогда не буду птицей высокого полета и таким сильным, как ты, Магги.

– Нет, нет, ты неправ, – начала протестовать Мадлен. – Ты – именно такой. А еще – ты храбрый.

– Только когда меня довести до ручки, – он слегка улыбнулся грустной задумчивой улыбкой. – Но я могу много работать, и вообще – люди, которые работают со мной, меня уважают. Я не представляю угрозы ни для одной души, и поэтому если я попрошу перевести меня в Нью-Йорк, думаю, они мне не откажут.

Мадлен тоже встала и подошла к окну. Багряные сумерки спускались на парк, движение по вечерней Сентрал Парк Саус было свободным от пробок, и проносившиеся мимо машины с зажженными фарами создавали какую-то иллюзию безмятежности городского пейзажа.

– Здесь замечательно, – проговорила она мягко. – Так легко окунаться в роскошь.

– Ты можешь иметь ее запросто.

– Вряд ли.

– Потребуй то, что принадлежит тебе по праву рождения.

– Я сделала это, когда приехала в Цюрих. У нашего дедушки не было ничего ценного – для тех, кто оценивает все с точки зрения денег. Кроме, конечно, Eternité. Но если б она была у меня, я никогда б ее не продала. Никогда.

Руди посмотрел на сестру.

– Ты сказала, что я сильный – но я не такой. Если я и сбегу из Дома Грюндли, то только в роскошную квартиру. Мне нравится комфорт, среди которого я вырос. Мне он нужен.

– В этом нет ничего плохого, Руди.

– Мне скоро нужно возвращаться, – сказал он ей. – С тобой будет все в порядке?

Мадлен кивнула медленно.

– Думаю, да. Благодаря тебе.

Они вместе пошли взглянуть на Валентина. Малыш лежал на спине, обе ручки были видны из-под одеяльца, и губы слегка приоткрыты. Мадлен нагнулась и нежно погладила его по волосам.

– Вот, кто мне нужен, – сказала она очень спокойно и тихо. – И мне нужен его отец, так нужен… но я знаю – я никогда не смогу вернуть его назад. У меня никогда его больше не будет.

Знакомый горький комок боли подступил к горлу, но она подавила уже готовые было вырваться наружу слезы.

– Я так буду рада, Руди… даже больше, чем я могу выразить, если мы будем вместе.

– Так ты уже решила? Ты остаешься?

– Я попытаюсь.

– Это будет не легко, – голос Руди тоже был тихим. – Тебе нужен покой и безопасность – пусть не для себя самой, для малыша.

– Я могу много работать. Теперь уже я привыкла, – она улыбнулась, глядя в его глаза. – Я знаю, ты хочешь мне помочь – я чувствую это даже тогда, когда ты ничего не говоришь. Но ты должен позволить мне идти своим путем, Руди.

– До тех пор, пока ты позволишь мне любить тебя, – засмеялся он. – Вас обоих.

– Всегда, Руди. Всегда.

Руди возвратился в Цюрих подготовить почву для своего переезда в Нью-Йорк, и постепенно, болезненно Мадлен стала возвращаться к жизни. Для нее было непреложной очевидностью – она больше никогда не будет счастлива, и не это сейчас имеет значение, – но все же ей казалось, что она очнулась от какого-то могильного бесцветного сна. Боль ее потери – жить без Антуана – по-прежнему убивала каждый ее день, но другие люди опять стали для нее что-то значить, и особенно Валентин.

Зелеев был ее опорой, соломинкой, за которую она держалась в жизни. Он отвел ее в Колумбийский университет, на Вэстсайде, и помог записаться на курсы английского языка, которые она сможет посещать три раза в неделю. Щадя ее гордость, он уступил ее настойчивым просьбам и вернулся назад в свою спальню. Было нереально для нее даже пытаться найти свое собственное жилье, но он воодушевлял и поддерживал ее в ее стремлении найти работу и зарабатывать самой на жизнь.

– Я могу повозиться с Валентином, пока ты ищешь работу.

– Но как же с вашей собственной работой?

– Я же говорил тебе – я могу работать в любое время, даже ночью, если необходимо.

– Но должен же быть предел тому, о чем я могу вас просить, Константин.

– Почему, из-за моего возраста?

– Возраст – нематериален, – сказала Мадлен.

– Ты в это веришь?

– Все свое детство меня подавляли и унижали только потому, что я маленькая. Люди слишком много ставят на возраст.

– Так ты не считаешь меня старым? – Зелеев спросил и подмигнул ей.

– Никогда я так не думала.

– Вот и я тоже.

Он вернулся к разговору о поиске работы.

– Ну, а как насчет твоей карьеры? Как твое пение? Он по-прежнему верил в ее талант и был убежден, что в Нью-Йорке талант должен быть отшлифован, открыт и в конце концов вознагражден.

– Но это теперь совсем неважно, – сказала она.

– Почему? Потому что нет Антуана? – Зелеев замолчал на мгновение. – Тебе столько раз вредили в жизни, Мадлен. Не вреди же себе сама.

– Но у меня нет ощущения, что мне вредили.

– О, да, я знаю, – на какую-то секунду его голос окрасился горечью. – А мне знакомо это чувство.

– Расскажите мне, – сказала она.

Он покачал головой, словно стряхивая налетевшую тяжесть и мрак.

– Не так уж это интересно и важно, ma chère.

– Вы никогда не жалуетесь, Константин. Наверно, вам часто приходилось туго в жизни, но вы почти не говорите о плохом.

– Потому что я расправляюсь с этим по-своему. Я тренирую свое тело, я балую себя – и пью водку.

– А женщины? – спросила, улыбаясь, Мадлен. – Я знаю, вы любите женщин, а они, должно быть, любят вас.

Зелеев неожиданно вспыхнул краской, хотя его зеленые глаза не оторвались от ее лица.

– Конечно, – сказал он, а потом добавил: – Я – оптимист, ma belle. И в этом мой секрет.

Тем сентябрем Зелееву переслали письмо, пришедшее на его адрес, который все еще оставался у него в Париже, от Александра Габриэла. Мадлен не было дома, когда он вскрыл письмо. Габриэл писал, что он – в Париже, и у него большие проблемы. И впервые он дал свой адрес. Он умолял своего старого друга помочь ему.

Ничего не сказав Мадлен о письме ее отца, Зелеев полетел во Францию два дня спустя – сказав ей только, что ему нужно срочно уехать по делам. Прибыв в Орли после десяти вечера, он поселился в Крийоне, своем любимом отеле, а потом взял такси прямо на рю Клозель, неподалеку от Пигаль.

При виде дома рот Зелеева сложился в небольшую гримасу отвращения. Здание само по себе было очень старым и в запущенном состоянии, ступеньки были сломаны в некоторых местах, перила – обшарпанными, и в воздухе стоял запах сырости и затхлости.

На верхнем этаже он постучал в дверь. Никто не ответил. Он застучал громче и резче.

– Габриэл, c'est moi,[92] Зелеев.